В каморке, где Аттис обычно дожидался окончания своей вахтенной смены, повисла плотная пелена дымного чада — хоть топор вешай. Сам он не курил — на хороший табак редко хватало монет, а от дешевого мучила тошнота да резь в горле — но стражнику, передавшему ему караул, эти трудности были, кажется, неведомы. Склонившись над изрезанным дубовым столом, Аттис методично добавлял новые детали в карточный домик, чтобы скоротать время, и с угрюмой, ставшей уже привычной завистью рассуждал о том, как это паршиво и унизительно — раз за разом, ночь за ночью оставаться дежурить в магорском пьянчужнике. Даже ночных дозоров — и тех его лишили. Вот прежний-то, ныне покойный начальник выделял его из толпы, видел в нем потенциал; давал задания, быть может, и не самые трудные — но уж всяко повеселее этой тягомотины. Да еще и…
Мысли его прервал резкий, оглушительный звон — как будто кто-то со всего размаху треснул ногой по железным прутьям камеры. Аттис вздрогнул, зажав в руке бубновую даму.
— Вы меня, суки, не знаете! Вы думаете, я успокоюсь? Да я этот городишко с землей нахуй сровняю, как отсюда выберусь!
Лляззг! — очередной железный удар. Аттис прикрыл глаза и только вздохнул, покачав головой. И кто-то еще будет ему говорить, что расовая принадлежность — всё, что нужно знать о существах, чтобы с точностью угадать наперёд их повадки и манеры. Беснующегося полурослика пара дозорных притащила в клетку всего каких-то полчаса назад. Нажрался, как свинья, устроил дебош на главной площади, возведя хулу на всех, кого только можно и нельзя, не угомонился и вытащил бритву, когда добряк Фабиан вежливо предложил ему удалиться, получил кулаком в морду — и даже сейчас по-прежнему бушевал, то и дело раздражая слух Аттиса своими выкриками, полными праведного гнева на каких-то богов и королей.
Лляззг! Лляззг!
— Верните мне сумку! У вас нет никакого, блядь, права конфисковать мое имущество!
— Заткнись, — пробурчал себе под нос Аттис, венчая хрупкую карточную конструкцию очередным аккуратным треугольником из бубновой дамы и пиковой восьмерки. Ишь, какие мы слова знаем. «Конфисковать». Академик нашелся. Лляззг! — снова разнеслось по коридору, словно бешеный полурослик прочитал его мысли. — О великая Розалин, да заткнись же ты, чучело.
На какое-то время действительно воцарилась тишина; но уже в следующий момент ее разорвал надсадный кашель — как будто в камере едва сдерживали рвотные позывы. Аттис поморщился; вытащил из истончившейся колоды червового вальта.
— Думаете... кххх... мне есть что терять? Да мне похер, что со мной станет!
Следующая череда озверелых ударов по решетке заставила Аттиса невольно вздрогнуть; рука дернулась невзначай — и от одного неловкого движения плод многочасового терпеливого труда рассыпался, превратившись в жалкую кучку обыкновенных игральных карт. Аттис зарычал; рывком поднявшись со стула, окинул быстрым взглядом задымленную комнатушку, схватил жестяное ведро, в которое накапала с прохудившейся крыши дождевая вода.
— Вы меня не заткнете, мрази имперские!
— Да что ты, — пробормотал Аттис, шагая по коридору на оглушительное железное эхо. Незадачливый перепивший бунтарь уже услышал шаги и вперил в него полный ненависти взгляд, яростно обхватив руками прутья — как шавка на цепи, которой только дай огрызнуться и напасть. Когда Аттис приблизился, он, разумеется, смачно плюнул в его сторону - и зашипел:
— Только подойди, подонок, только попробуй меня тронуть, клянусь, я и без оружия тебя по стенке размажу!
Но Аттис не собирался давать ему честный бой. Широко размахнувшись, он просто выплеснул из припасенного ведра всю накопившуюся там водицу, окатив арестанта с головы до ног. От неожиданности и холода тот пронзительно вскрикнул, отшатнулся от решетки и, неудачно поскользнувшись на залитом полу, шлепнулся навзничь, как буффонный персонаж в дурной площадной комедии. Смеяться над ним Аттису, впрочем, не захотелось. Едва гнев и презрение исчезли, как кожаная маска дель арте, с — внезапно очень юного — лица, отчаянный взгляд и жалкий вид арестанта заставили Аттиса позабыть, как сильно ему хотелось отомстить за разрушенный карточный домик.
— Охолонь, — буркнул он, погрозив мокрому революционеру пустым ведром.
Орф стучал зубами и ничего не отвечал. Только потом, когда Аттис развернулся, чтобы уйти, он медленно потянулся смахнуть с лица и выжать растрепанные волосы — и зашипел от случайного прикосновения к крепко подбитому глазу.
* * *
Он тогда не сразу почуял неладное. День был добрый, и ехали они по широкой проселочной дороге по направлению к Магоре; вдалеке уже виднелись башни крепостной стены, и совсем недолгий путь оставалось проделать. Марра, сидевшая на облучке, еще задавала какие-то вопросы о той библиотечной книге, которую он перевел для них с Айрой, и между делом отпускала ценные комментарии — когда наставительного, когда саркастического характера — по поводу его покамест неуверенной верховой езды. Орф перестал слушать ее, когда дорога изогнулась очередным поворотом. Толпа впереди, одинаково бесформенные балахоны цвета речного песка — много ума не надо, чтобы угадать хенохианскую процессию.
Что они здесь забыли? Храмов поблизости, кажется, не было. Орф сощурил глаза, всматриваясь в десятки монашеских лиц, пытаясь выцепить среди них — чем черт не шутит — знакомые черты. Сирша? Лукреция? Вероятность того, что миссия Келли заберется настолько глубоко в дебри империи, стремилась к нулю, но…
— Боже. Боже, неужели это…
Подошвы сапог врезались в стремя, прыжком ударились оземь, взрыли землю, отталкиваясь в бег — тело очнулось прежде, чем он успел ему приказать.
Сомнений не оставалось. Чужаки на дороге галдели, перебивая друг друга, Марра подскочила к ним и принялась выпытывать, что происходит; но шумно качались пустынные барханы в горячем мареве, и все голоса остались далеко, за стеной из непроглядной стеклянной тьмы. Впереди — сутулый силуэт, бесцветная суконная одежда — темно-красная кожа, отмеченная сиреневыми полосами, густая копна черных кучерявых волос, витые рога. Он опустился, потерянный и тихий, на мшистый камень чуть поодаль от своих товарищей, будто не понимая, куда ему деться. Сердце стучало в ушах. Орф замедлил бег; приблизился осторожно, как к дикому зверю, которого боялся спугнуть, как к мороку, который мог бы от прикосновения растаять.
— Мелех? — Голос не слушался — он проговорил это хрипло, еле слышно; потом поправился: — Поиск?
Тифлинг поднял голову — полоснул по глотке, перехватив дыхание, взгляд пронзительных черных глаз: бездонные темные склеры, россыпь галактик в глубине, звездно-белые зрачки.
* * *
Когда-то давно на него так же смотрела притихшая бездна. Взмокший, зареванный ребенок, которому только что приснился кошмар, медлит, а потом разрешает взять себя за руки. Холодный пот на ладонях; мелко вздрагивающий остроконечный хвостик.
— Я не знал… я не знал, что здесь есть море. Покажи?
Им около девяти; спуститься ночью из кельи к скалам и морю по старому, заброшенному канализационному тоннелю — самое важное и захватывающее приключение на свете. Орфу холодно; не успевает он опомниться, как на плечах оказывается вязаный голубой шарф — одна из многочисленных тряпок, в которые замотан его несчастный теплолюбивый приятель. Мягкая шерсть вкусно пахнет перловой кашей, цикорием и хлебом; в звонком и уверенном голосе, который ведет его вперед во тьме, почти не осталось страха. Ему самому тоже совсем не страшно. Это странное спокойствие — ассистента, привязанного к вращающемуся колесу, пока умелый циркач метает в него кинжалы.
Потом оно станет привычным.
Годы спустя в воздухе над колокольней вьётся снег; звездное мерцание украдкой брошенного взгляда, лукавая острозубая улыбка. От поцелуев саднят губы и слабеют колени; от смеха болит живот. Он счастлив так, как не бывает; он влюблён так, как не пишут в песнях. На коленях — тяжелая запретная книга, украденная из библиотеки; инфернальные слова клокочут в горле, исковерканные неумелым произношением, а с языка Мелеха слетают легко, верно и живо, как самая прекрасная музыка. Радость моя, звездная пыль в очах... Сумрачная кухня, крылатые тени под потолком; брат Кендрик рассказывает удивительные сказки — но его стало так сложно слушать. Сбежать с вечерни, забиться в погреб, открыть в порыве бесшабашного озорства несколько латунных кранов на огромных бочках; но совсем не от вина так ведет голову и бешено бьется сердце. Они хихикают и целуются, снова и снова, пока этого не становится мало. Быть еще ближе, прижиматься еще теснее, отдать все, что есть, содрать с себя кожу, раствориться, исчезнуть. Он не знает, что делает, но ему все еще не страшно.
— Ты такой красивый. Я так тебя люблю, — на одном дыхании, тоже без страха. Он смеется и сжимает объятия крепче, услышав ответ:
— И я тоже. Люблю тебя.
Весной они будут, как и всегда, бегать наперегонки по мокрой утренней траве — вниз, от самой вершины к подножию холма, взрывая пятками комья земли и талого снега. Ветер, ветер, чайки в серо-облачных гленваанских небесах, запах моря и грязи. Осенью холм покроется изморозью, в лесах Келли станет холодно и тихо; и с Мелехом снова заговорит голос из его детских кошмаров. Ты должен вспомнить. Ты вспомнишь. Крик, тело на тюфяке рядом выгибает дугой; растолкать, разбудить, успокоить, утешить, убаюкать. Кучерявая голова ложится на колени; Орф долго играет с темными волосами, почесывая загривок, поглаживая нежную кожу вокруг рогов — и в конце концов засыпает сидя.
Потом кошмары пройдут; наступит лето. Жаркие дни, студеное море; лобастые щенки выбегают с псарни и ластятся, облизывая коленки и пальцы. Мелех все чаще молчит и огрызается, если окликнуть его. Какая-то едкая колкость, кривая ухмылка; Сирша реагирует мгновенно — выпад, маленький кулак, темная кровь на красной коже — из носа по верхней губе. Прыжок — они падают и катятся по земле, вздымая клубы пыли, удар за ударом, крик за криком, потом темная вспышка.
Лазарет, Лорейн что-то неловко шутит, выжимая холодную тряпку; Сирша шипит, на ее боку — вздувшееся пятно свежего ожога, от которого по коже расходятся неприятные фиолетовые жилы. Виноватые глаза Мелеха; синяки и ссадины, которые он нехотя позволяет врачевать.
Все они чувствуют — не могут не чувствовать — что эта буря есть преддверие другой, еще более опасной. Но они всё еще вместе, всё еще есть друг у друга. Дети с зелёного острова.
Этого, разумеется, окажется недостаточно.
Ветер, ветер за темным витражным стеклом, тонкие, хрупкие свечи… Голова Лорейн утопает в пуховой подушке; змеи смоляных локонов на белой ткани. Ее глаза открыты и смотрят незряче; рука на мгновение зависает в воздухе, потянувшись к кому-то из них, но потом падает, как будто забыла, как двигаться. Сирша рыдает в голос, срываясь на крик, на вой, несколько монахинь оттаскивают ее от кровати, не давая целовать обездвиженное тело. Да будут забвенны все желания и все потери… В глазах Мелеха — неприкрытая, холодная, грозная ярость. Орф впервые не решается взять его за руку, не решается броситься следом. Вытереть слезы, проводить взглядом — широкие, гневные шаги, сжатые до боли кулаки. Он что-то задумал. Ночью он обнимает Орфа и плачет горько и долго, как дитя; но гнев зреет и клокочет в нем, и им обоим страшно, так страшно.
Месяцы, недели, дни, часы, минуты — обратный отсчет. Крупицы песка в старых часах, патина на бронзовых дужках футляра. Сирша кормит Лорейн с ложки, говорит с ней и улыбается; под глазами — черные круги.
— Я не потерплю этой ереси в своем монастыре, мальчик!
— В таком случае нам с вами больше не о чем разговаривать, сестра Лукреция. Я соберусь немедленно, и терпеть меня вам больше не придется. Честь имею.
Бах!
Дверь распахнулась настежь, с грохотом ударившись об стену кованой рукоятью, и Орф не успел сделать вид, что оказался здесь случайно. Мелех, впрочем, даже не посмотрел в его сторону, не пошутил, что подслушивать нехорошо — просто сразу же рванулся мимо, прочь, все дальше по каменному коридору, к винтовой лестнице. Отчаянный взгляд Лукреции, бессильно опущенные руки. Орф отвел глаза — он и так уже очень замешкался — и побежал вдогонку.
— Мелех! Мелех, постой!
Эхо шагов в башне не сразу, но стихло. Внизу, в проеме между ступенями и стеной появилась голова.
— У тебя серьезно нет дел поважнее?
— Поважнее, чем твоя хенохианская ересь и попытки сбежать отсюда куда глаза глядят? Ха-ха, право, не думаю.
В ответ на шутку Мелех не рассмеялся, не улыбнулся даже; только заиграли на скулах желваки. Орф остановился на несколько ступеней выше, какое-то время помолчал.
— Ты и правда собрался уйти, верно?
— Я не знаю, почему не ушел раньше. Здесь невыносимо. Лицемерие и ханжество, вся их религия. Все боятся забвения и делают вид, что мечтают о нем. Делают вид, что завидуют Лорейн, а сами не смеют и в глаза ей посмотреть. Остаться, чтобы однажды тоже превратиться в мумию, в оболочку, жалкое подобие себя прежнего? Увольте, пусть уж лучше меня закидают камнями в Магоре.
Развернувшись, он быстро зашагал вниз; и Орф снова сорвался с места, пытаясь успеть следом.
— Но тебе ведь необязательно в империю, а? В Гленваане еще много городов. Помнишь, однажды нас возили в Эльме, в театр? И Элдрич! Там, наверное, жизнь кипит, столько всего происходит. Мы можем попросить рекомендацию из монастыря, тогда будет проще простого устроиться на…
— Я не буду здесь больше ни у кого ничего просить.
— Хорошо. Хорошо, как скажешь. Мы и так устроимся! Можно преподавать — думаю, языки, каллиграфия, теология и история много кому пригодятся. Да я и грязной работы не боюсь. А еще, знаешь, из Элдрича плавают корабли в южные земли! Брат Раджи говорит, он родом оттуда… Мелех! Я не успеваю за тобой...
Лестница погрузилась в камень, и башня выпустила их в очередной коридор. Простые, грубой работы витражи отбрасывали разноцветные солнечные блики на стены и невзрачную ткань их монашеских одеяний.
— Я помогу тебе собраться, только с братом Кендриком попрощаюсь сначала, хорошо? Может, он даст нам еды в дорогу…
Мелех вдруг остановился, и Орф едва успел затормозить.
— Тебе не нужно идти со мной.
— Как это «не нужно»?
— Я должен… один, вот и всё.
Орф, наконец, поднял глаза. Сверху вниз — темная бездна да фиолетово-острый осколок витражного света на щеке.
— Я не понимаю… Ты хочешь, чтобы мы где-нибудь встретились потом? Когда ты… побудешь один, и придешь в себя, и будешь готов? Я подожду тебя, я…
— Нет, Орф. Тебе просто нельзя со мной. Совсем. Слишком опасно. Я теперь знаю… У меня будет другое имя и другая судьба.
— Но… разве мне нет в ней места? Я буду звать тебя, как захочешь. Любым именем. Я не боюсь. С чего ты вообще взял, что мне…
— Послушай, я просто не хочу брать тебя с собой — и точка. Это поиск, который тебя не касается. Я уже все решил.
— Но…
— Оставь меня, пожалуйста.
Шаги удалялись, стуком отдаваясь в ушах, будто удары сердца. Дышать вдруг стало трудно — как в дурном сне, когда задыхаешься, но не можешь проснуться. Пальцы начали подрагивать, и холод камня под босыми ногами больше почти не чувствовался — стены, окружавшие их, в принципе уже больше походили на картонные театральные декорации. Мокро. Хлюпающий вдох.
— Ты… бросаешь меня?
Фигура на отдалении колыхнулась, расплылась в соленое марево.
— Орф…
— Если это просто из-за… Тебе не нужно обо мне беспокоиться! — Он захлебнулся, стёр быстрым движением проклятые слезы, усилием растянул губы в улыбке, сделал несколько шагов вперед. — Плевать на риски… Я готов — всегда был готов — помогать тебе, слышишь?
— Ты не знаешь, о чем…
— Где угодно! В монастыре, в Гленваане, в империи, где захочешь… Я хочу быть с тобой рядом, быть твоим, понимаешь? Что бы ты ни искал, кем бы ты ни был… Мне неважно! Мне много не нужно! Лишь бы… Я же… Все эти годы… Ты самый… Я люблю тебя, я так люблю тебя. Пожалуйста, Мелех, милый мой, счастье мое. Только позволь мне…
Тогда ему — на мгновение — показалось, что хмурое лицо Мелеха почти просветлело; что он сделал шаг навстречу, потянулся рукой даже — как будто собираясь привычным нежным движением погладить Орфа по волосам: утешить, извиниться. Секундное колебание. Но потом он вздрогнул, словно кто-то резко окликнул его — издалека, так, что Орфу не услышать. Черты его снова сковала ледяная, спокойная решимость — тень вечной бури в звездных глазах.
— Знаешь что? — перебил, чеканно, злобно, как чужому. — Мне надоело, что ты все время давишь мне на жалость. Ты бы еще на колени упал, ей-богу. Не сработает. Хватит мной манипулировать.
— М-манипулировать? — Слово кинжалом встало поперек горла. — Но я...
— Жаждешь помогать мне? Спасителем себя возомнил? Где-то я это уже слышал. С какой стати ты вообще решил, что хоть что-то сумеешь понять в моих исканиях? Что мне нужна твоя помощь? Что ты сам еще зачем-то мне нужен? Некого будет трахнуть, чтоб выпустить пар - велика трагедия!
Открыв рот, чтобы попытаться из последних сил что-то возразить, Орф не смог выдавить ни единого внятного звука — и, всхлипнув, просто заплакал навзрыд.
— Ну вот, опять. Ты — как все они, ничем не лучше. Не иди за мной, ясно? И... не ищи меня.
Ветер, ветер, холодно. Кипят валы меж скалами, кричат над морем чайки… Бледно-зеленый холм, жухлая прошлогодняя трава, серые пятна снега. Стоять у ворот, кутаясь в голубой шерстяной шарф, и смотреть, как все меньше и меньше становится вдалеке темная фигурка, шагающая по тропе в сторону леса. Невыносимо.
— Мелех! Мелех! — чтобы хотя бы раз еще вслух произнести это имя, обращаясь к нему; чтобы хотя бы раз еще увидеть его лицо. Но он не обернется, растворится в тени голых, мертвых деревьев — и исчезнет.
После этого останется только исчезнуть самому.
* * *
Он больше не понимал, что, зачем и как творит. В ушах пульсировала кровь, и в этом шуме пропал даже звук его собственного дыхания. В следующее мгновение он оказался в грязи, на земле, на коленях; он неотрывно смотрел наверх, завороженный знакомым взглядом, и исступленно сжимал обеими руками знакомую ладонь.
— Что с вами? — Страх и удивление в темном, звучном голосе — знакомом, знакомом. — Вам плохо?
— Ты разве не узнаешь меня? — Он улыбался так, что щекам было больно; чувствовал, что еще немного — и заплачет. Живой. Живой, здоровый, здесь. — Мелех, это же я, я! Орф, помнишь?
Последний песок вздрогнул, рухнул, времени больше не стало. Тифлинг моргнул. Потом он вежливо, немного виновато улыбнулся, показав чуть заостренные зубы.
— Прошу прощения, сударь… но нет.
* * *
— Кипят валы меж ска-алами…
Кашель сдавил глотку, и неровная, пьяная песня, едва успевшая подняться над холодным пляжем, оборвалась, сжалась хриплыми спазмами. В груди все клокотало и щерилось. Он долго не мог прочистить горло, и еще пару минут сидел, скукожившись на песке, вцепившись скрюченными пальцами в пустую бутылку. Только когда он уже понадеялся, наконец, выкашлять наружу все потроха — ему вдруг стало легче.
Немного подождав, Орф с выражением мрачной решимости потянулся к сумке, достал оттуда следующую бутыль, полную дрянного дешевого пойла, зубами выдернул пробку, выплюнул в сторону, сделал долгий глоток. Потом перевел дух, сипло затянул песню снова.
— Кипят валы меж ска-алами-и, крича-а-ат над морем ча-айки…
Пить было мерзко — хотя сейчас, две бутылки спустя, это ощущение, пожалуй, уже притупилось. Когда-то, года четыре назад, он еще обманывал себя, считая распитие спиртного без меры просто очередным способом приятного времяпрепровождения — наряду, а часто и одновременно, с беспорядочными связями. Избавляться от привычки, осознав, наконец, ее разрушительную природу, из раза в раз отказывать себе в удовольствии игнорировать реальность, учиться менее нездоровыми средствами переживать боль, страх, одиночество, отчаяние — было непросто, и он так до конца и не смог преодолеть себя.
И по-прежнему частенько позволял себе совершить, так сказать, акт аутомилосердия.
— А ты не оберну-улся… Ик! И не сказал «Проща-ай» мне…
В последний раз ему доводилось так отвратительно напиваться в той деревеньке Дилкапа, в гостях у дварфа — бывшего гильдийца. Это было в декабре. Орф пил, горланил дварфские застольные частушки, а потом, кажется, с перепоя зачем-то вывалил Риэсу всю слезливую историю своих первых отношений. Было поздно, темно и морозно, они попрощались с хозяином, но не дошли до повозки и сели покурить на каком-то бревне, вывалившемся из чужой дровницы. Знаешь, Риэс? — сказал он тогда, — знаешь? Я очень боюсь, что Тенена все-таки сдержит слово и, когда мы выполним ее поручение, найдёт его. Мелеха. Я хочу этого и жду этого с ужасом. А знаешь почему, Риэс? Потому что я не знаю, что скажу ему. И зачем я это делаю — ищу его, то бишь — я тоже не знаю. Десять лет… десять лет мы не виделись. Вот что бы ты сказал тому, кого не видел десять лет? Привет, старина. Ты очень изменился, и я тоже. Эль так подорожал нынче, не находишь? А помнишь, мы с тобой задорно трахались в монастырском погребе, а я признавался тебе в любви? Вот времена-то были… Ну, бывай.
Порыв соленого ветра холодом обдал голую шею, и Орф на мгновение удивился, когда, инстинктивным движением попытавшись укутаться в шарф, не обнаружил на плечах ничего, кроме капюшона старого плаща. Ах да. Он медленно опустил руку, зарылся пальцами в комья влажного песка; сделал еще один глоток.
— Тебя забы-ыли в Э-э-элдриче, тебя забыли в Э-э-эльме… А я, душа-а-а пропа-а-ащая…
Тенена Турен стояла, маленькая и надменная, посреди просторного кабинета; за ее спиной мерцал отсветами огненных языков из камина изысканный витраж, а к потолку уходили десятки стеллажей, полных книг в дорогих аккуратных переплетах. Он не был готов, когда она, побеседовав с остальными, обернулась к нему — в последнюю очередь.
— А у вас, господин О’Келли, — он заметно поморщился, — я вынуждена просить прощения. Попытки удовлетворить ваш забавный запрос, увы, не увенчались успехом. Тифлинга по имени Мелех, равно как и тифлинга по имени Поиск — не существует. Ни на одном из известных или неизвестных мне планов. По правде сказать, вам изначально следовало бы избрать более... определенную награду. Но ничего, вы ещё можете попросить у меня что-нибудь другое — думаю, это будет честно, ведь даже вы кое-как поучаствовали в выполнении моего задания.
Не существует. Ни на одном из планов. Все вокруг — и витраж, и стеллажи, и книги, и камин — как по щелчку, вдруг сжалось, стало ненастоящим и тонким, а он стоял на сцене, глядя на пустую суфлерскую будку, и понимал, что забыл свои слова. Чьи-то глаза-бинокли, как наконечники стрел, смотрели ему в переносицу.
Губы Тенены кривились презрительно-насмешливо, и в нем не осталось ничего, кроме отчаяния и злости.
— Ну... тогда, может быть, исцелите мою подругу? — осклабился он. — Она, знаете ли, потеряла память. Напрочь. Воля бога, трагично, не находите? Но вам-то, верно, ничего не стоит вернуть ей рассудок и воспоминания.
Он испытал извращенное наслаждение, увидев, как с высокомерного личика волшебницы мгновенно исчезло самодовольство, как нервно забегали глазки-бусинки за стеклами очков.
— Не поймите меня неправильно, господин О’Келли…
— Никакой я не господин. Просто Орф.
— Да-да, конечно… Орф, дело в том, что… ваша просьба слишком... рискованна для меня. Я, разумеется, могла бы посодействовать избавлению вашей подруги от божественного забвения, и, вероятно, преуспела бы, но…
— Боитесь схлопотать от Хеноха сами? Что ж, резонно быть ссыклом, когда дело касается богов. — Он помолчал. Захотелось уйти отсюда, и поскорее. — Тогда, может, хоть наковальню переносную достанете? Айра вот давно такую хотела…
Он осушил бутылку еще парой глотков. В глазах уже двоилось; он задумался, сможет ли еще удержаться на ногах, и зашевелился, пытаясь подняться. Сквозь мутное марево в сознании вспыхивали образы: выброшенный порталом из кабинета Тенены в пещеру на краю дилкапской пустоши, он молча выходит на свет, делает шаг, два, прижимается спиной к красной скале и, обхватив себя руками за плечи, наконец, позволяет себе зарыдать.
— А я-а-а, душа-а-а пропа-а-ащая-я-я…
Риэс бросается перед ним на колени, сжимает в объятиях, гладит по спине, пытаясь успокоить. Бля, да найдем мы этого твоего Мелеха, слышишь? Обязательно найдем. Куда он денется.
Как иронично.
А ведь он почти утратил веру. Почти допустил мысль, что эта навязчивая идея - бессмысленна, и можно для разнообразия послать всё нахер и начать заново. Словарь инфернального языка, исписанный глупыми шутками и любовными признаниями на страницах для примечаний — в общем-то лежал в ладонях у каменного жреца, как будто там ему самое место.
Может быть, это наказание за предательство?
— А я, душа-а-а пропа-а-ащая, всё жду тебя-а-а на Келли…
Голова шла кругом, он покачивался из стороны в сторону и спотыкался, бывало, на ровном месте, но идти еще вполне получалось. Вот они, годы тренировок, не пропьёшь. На огромной гладкой полосе отлива были рассыпаны раковины, блестящие перламутровыми сердцевинами, и густые кудри водорослей, терпко пахнущие йодом. Он подтянул штанины повыше, стащил сапоги — с трудом, чуть не завалившись набок — и, отбросив их в сторону, босиком подошел к воде, позволяя ледяным волнам захлестнуть ступни, лодыжки, колени. Горизонт прятался в тумане, небо становилось ближе к каждым шагом. Еще пара футов — мелководье тут резко превращается в омут…
— Ай да ди-да-ли-да, а-а-ай ла ли да… Ай да ди-да-ли-да…
Большая волна вдруг окатила его по пояс, и он, вскрикнув, отпрыгнул назад. Потом гневно зарычал — и пнул воду, подняв фонтан соленых брызг.
— Да что ты, блядь, хочешь этим сказать-то, а?! — заорал он. — Рано ещё, не время? А когда время-то, мудила?! Ты всё у меня отобрал, всё — и не наигрался? Сука, как же я тебя ненавижу! Слышишь, блядь? Ненавижу тебя!
* * *
Орф рассмеялся. Тифлинг наклонил голову; мягкий взгляд обшаривал его озадаченно и смущенно.
- Сударь… - начал он.
- Знаешь, - прервал его Орф, - я бы, наверное, так разозлился на тебя несколько лет назад. «Сударь», ха! - передразнил он истерически. - Эти ваши шуточки…
Тифлинг притих, как будто не зная, куда себя деть и как ответить. Остроконечный хвост неловко подёргивался, как у обеспокоенной кошки; белые звёздочки-зрачки растерянно бегали по сторонам, лишь изредка вновь обращаясь к Орфу. Тот смотрел ему в глаза неотрывно; широкая, счастливая улыбка на губах кривилась и дрожала.
- Умоляю… - Голос Орфа звучал ласково и устало. - Не продолжай этот фарс. Неужели ты не видишь, как я… Когда ты простился со мной… Не надо так больше. Лучше бы ты ударил меня тогда. Я же действительно поверил, что был для тебя какой-то… Знаешь, я ушёл из монастыря почти сразу, не стерпел их жалости. Как все качали головами, заметив, что «сопляк снова ревел всю ночь» - ты же знаешь, по мне это сразу видно… И эти взгляды - «мы так и знали, что всё это добром не кончится»… Лукреция, Сирша. Даже Кендрик сказал, мол, всегда боялся, что я в тебе растворюсь, а оставшись один, и себя, и всякий смысл потеряю... Он пытался помочь мне, но я не слышал. Я сначала хотел даже на скалы кинуться от несчастной любви, ха-ха! Духу только не хватило. Тогда я ушёл и… Знаешь, я ведь сам бы так ничего и не понял. Когда дело касалось тебя… куда уж мне нормально соображать? Только какая-то попутчица надоумила: что если это был просто спектакль? Спектакль! Который ты устроил, чтобы я тебя возненавидел - да и забыл поскорее!
Что ж, частично тебе это удалось. Как я ненавидел тебя тогда! Подумать только, за меня решить, что я нуждаюсь в защите от тебя самого, от общего будущего с тобой - да ещё и обмануть так жестоко, сыграть на эмоциях, чтоб отвадить! Это же как мало уважения нужно было иметь ко мне, чтобы причинить боль - вместо того, чтобы поговорить начистоту? Мы никогда не дрались всерьёз, но, честное слово, найди я тебя в то время - не избежать бы тебе взбучки! И я ведь действительно начал искать встречи. Назло тебе. Ты сказал не искать… А я искал, спрашивал, в городках и на трактах Гленвааны, в гаванях Эльме и Элдрича, не встречался ли кому в здешних краях бесконечно прекрасный молодой тифлинг. Сначала уверял себя: ищу подонка, чтоб шею намылить. А потом…
Орф умолк. Потом медленно опустил голову, как будто хотел поцеловать руку, за которую схватился - но, не решившись, только прижался к ней лбом. Коленопреклонённый, согбенный, будто у подножия алтаря, он был похож на молельщика, отчаянно ищущего заступничества.
- Я так, так тосковал по тебе, - выговорил он. - Невыносимо. Как пытка. Все эти десять лет… Знаешь, всякий раз, когда мне было плохо, голодно, больно, страшно - всякий раз я думал: ты бы не допустил этого. Ты бы обнял меня, защитил от побоев и издёвок, обласкал без принуждения, накормил и укрыл от холода, не требуя расплаты - спас от всего того, что я сам же и навлёк на свою тупую, бесполезную башку… Ты был бы рад мне. Ты бы за всё меня простил. И когда я так думал… я снова собирал себя по кускам, поднимался и шел дальше. Ради встречи с тобой. Поиск… Мой, мой неустанный поиск.
Тифлинг сглотнул и, не вытерпев, всё же осторожно отнял руку. Орф словно очнулся ото сна. Потерянное ощущение прикосновения фантомной болью зазвенело на кончиках пальцев.
- Поиск? Это ведь твоё имя, верно?
- На самом деле, я зовусь… Смелостью.
- Ох. Прости. Это… красивое, сильное имя. Конечно, оно тебе подходит. Смелость…
- Всё, что вы сейчас сказали - это… Мне жаль вас расстраивать, но…
Орф снова не дал Смелости договорить.
- И-извини меня! - Он вскочил с земли, пошатнулся, прижал руки к сердцу. - Я забылся, переступил черту! Пожалуйста, прости, я не хотел, я не подумал! П-просто - такая нежданная… такая случайность! Я должен был понимать - у тебя же теперь совсем другая, новая жизнь! Может, ты и знать меня такого не захочешь - это твоё полное право! Десять лет - разве шутки? Я не собирался… Нет, я, конечно, думал… Но если ты прогонишь меня, хотя бы…
- Сударь, сударь, постойте, послушайте, дело не в этом! Вы, похоже, многое пережили, я вам искренне сочувствую, но… - Смелость набрал в грудь побольше воздуха. - Я ведь правда не знаю, кто вы такой. Я не издеваюсь! И не шучу, честное слово! О таком не шутят… Я впервые вижу вас. Может, вы случайно обознались? А может, это моя память… уже не та, что раньше. Мне очень жаль.
Он потеснился в сторону, освобождая для Орфа место, похлопал по камню.
- Сударь? Вас же… Орф зовут, вы сказали? Может, присядете? Я могу дать вам воды. Где там был мой бурдюк…
Он вытащил из-за камня небольшой походный рюкзак и тут же закопался в него почти с головой. Орф тупо следил за его движениями; рука мертвой хваткой вцепилась в рубашку на груди, как будто хотела что-то вырвать, выцарапать из-под кожи.
- Я... я не понимаю. Подожди. Как же… Что-то же ты помнишь, верно? Гленваану? Меливор, где ты родился? Ты же… - Слова «не похож на благословлённого» застряли у него в горле. Он похолодел - даже от того, что допустил подобную мысль. Нет. Нет, нет, невозможно. Какая глупость.
- Меливор? - Смелость отвлекся от поисков. - Увы. Ваш покорный слуга мало путешествовал. Всего-то пару провинций вспомню. Видите ли, сударь… Я ведь свои детство и юность не помню вовсе. Что-то… случилось со мной. Года два тому назад - было это в Увотире - я заблудился в горах. Пастушонок пропал в старой шахте; я отправился на поиски, и даже преуспел - но случился обвал. Чуть не погибли мы оба - но случай помог: добрые люди услышали, раскопали штольню, спасли нас. Всё это я знаю с чужих слов: сам помню только, как очнулся в фермерской хижине. Родители спасённого мальчишки меня приютили на время - в благодарность, мол, за смелость… Они же имя мне и подсказали. Прежних-то имён я все равно не вспомнил.
Орф слушал его молча, не шевелясь. Смелость неловко передёрнул плечами, потёр замёрзшие ладони; подумав, вытащил из рюкзака потрёпанные нитяные перчатки без пальцев, натянул на руки.
- Вот такая история… - заключил он. - Но да что зря прошлое ворошить? Я потом друзей повстречал. - Он махнул головой в сторону компании, все еще ожесточенно спорящей с монахами. - Им хватает и того, что я знаю… что я умею. Да и мне тоже хватает. Мы, ремесленники, народ неприхотливый.
- И тебе… вам… никогда не хотелось… - Орф сглотнул, стиснул зубы, какое-то время молчал, чтобы продолжить. - Не хотелось узнать… кем вы были?
- Может быть, поначалу… Но потом я подумал — может быть, так и должно было случиться? И всё это к лучшему… Может быть, он - тот, который раньше жил в моём теле - он хотел этого? А я сейчас всё снова узнаю и ему всё испорчу? Да и знаете… Вот вы, сударь, что-то говорите про него - и мне совсем не кажется, что он… тот, кем я хотел бы быть. Мне… хорошо быть собой.
Орф молчал. Смелость неловко развёл руками, как будто извиняясь, тоже помолчал минуту.
- Принесла же нелёгкая этих культистов... Уши от них закладывает. Так до вечера никуда не доберёмся… - Он вздохнул; потом хлопнул себя по коленям и рывком поднялся на ноги. - Прошу простить меня, сударь, надо уже с ними…
- Подожди! Подожди…те. Вот. - Дрожащей рукой Орф размотал шарф, уютно устроившийся у него на плечах и шее; протянул Смелости обеими руками, просительно, как подношение. - В-вы не откажете? Возьмите, Смелость. Просто так, на память. Он старый уже, правда, где-то протёрся, но тёплый, мягкий, цвет красивый лазурный — я чинил его, берёг его! Он мне в подарок… от т-того, кого я… любил. Возьмите, прошу.