В конце длинного, обшарпанного, засыпанного бетонной крошкой и удручающе пустынного коридора раздался дребезг. Когда нервы обострены до предела, иной шорох звучит точно выстрел. Мужчина вскинул автомат и, быстро ступая, похрустывая мусором под жёсткой подошвой запылённых ботинок, двинулся на звук. Разрывая дулом тяжёлый воздух, прицеливаясь то вправо, то влево — в опустевшие дверные проёмы палат — готовый выстрелить в любой миг, боец добрался до последней комнаты на этаже и метнулся внутрь.
Тёмная фигура, увешанная снаряжением, с балаклавой на голове уже стояла на массивном подоконнике. Слишком хорошо одет для мародёра. Неизвестно, куда собрался прыгать: пожарной лестницы нет, четвёртый этаж, внизу голая земля, а в соседнем корпусе засел снайпер.
Взгляд выхватил осколки битой керамики на полу — вазы или кружки с остатками давно забытого чая — когда палец сам дёрнул за спусковой крючок. Рефлекс, тело привыкает реагировать раньше головы, и вопросы задавать здесь не к месту. Короткая, но оглушительная очередь рокотом пронеслась по больничном коридору.
Силуэт в окне нелепо распрямился, заваливаясь назад медленно, словно вырезанный кадр из кинофильма, и рухнул навзничь. Под телом стремительно расползалась багровая лужа, но ещё звучали сдавленные хрипы. Мужчина шагнул ближе, прицелившись в голову, но на этот раз пальцы будто сковал паралич. Взгляд выцепил ещё одну деталь: фрагмент татуировки на предплечье, стыдливо выглядывающей из-под задравшегося в падении рукава.
Что-то пошло не так в надломившейся реальности. Мужчина сам не заметил, как опустил автомат, пока человек у его ног, прошитый пятью пулями, задыхался в собственной крови.
Татуировка была знакома. Эту лапу ступавшей вперёд пумы мастер запортачил, поэтому затушевал её и остальные три чёрной краской, словно лапы зверя измазались в золе. В памяти тот день отпечатался ярко, потому что сыну так понравилось ещё больше, три часа потом хвастался. Молодёжи для счастья много не надо, эта первая в жизни картинка на теле понравилась бы ему и абсолютной кривой.
Да быть не может.
Боец рывком завёл автомат за спину и с подступающим к горлу комом сорвал с головы умирающего чёрную балаклаву. Светло-голубые глаза, уже подёрнутые предсмертной пеленой и смотревшие мимо, куда-то в пустоту небытия, обратились к нему. С попыткой заговорить изо рта вырвался кровавый кашель. Он. Сын.
Мужчина сгрёб истекающее кровью тело, сдавил пятернёй простреленную грудь, словно это могло помочь, и взвыл. Надрывный рёв, как у зверя, ломал рёбра, выдирал душу из самого нутра, а убаюканный в отцовских руках парень отдавал миру последние вздохи. На их фоне звук приближавшихся шагов затерялся; голоса, чужой язык и шорох рации растворялись в застилавшей глаза до красноты боли.
Наёмник шёл на низкий вой скорби. Едва добрался до комнаты, когда-то служившей одному из докторов кабинетом, прострелил затылок склонившемуся мужчине и, метнувшись вперёд, выпустил пулю в лицо мальчишке. Только потом разглядел цвета формы последнего и с озадаченным видом опустил оружие.
— Вот дерьмо, — процедил он, сплюнув в сторону.
— Что там у тебя, капрал? — зашумел в наушнике голос лейтенанта.
— Союзнику мозги прострелил.