Удивительно, как сильно меняется обыденный день, когда в нём появляется новая переменная, способная решить, если не все, то хотя бы часть проблем. И для Мортема Бараса этим решением стал близнец, столь неожиданно откликнувшийся на короткую просьбу вернуться домой спустя пять долгих лет. И чтобы не говорил Като, как не стремился принизить свою роль, прячась за собственные выводы и суждения об их с Мортемом отношениях, старший близнец был благодарен, пусть и не спеша говорить столь ненужные и пустые слова. Разве они имели смысл, кроме морального удовлетворения и подтверждения правильности выбора? Бессмысленная трата времени, под которой пряталось простое желание потешить самолюбие и почувствовать себя ближе к святым. Но исключения есть всегда, природа создала их, как тень закономерности, подчёркивая несовершенство мира, как и науки в целом, порой разрушая одним новым открытием устоявшееся мироустройство. Так было с магией, когда евгеники с интересом обнаружили удивительную закономерность в вырождении скельмов за последние шестьдесят лет: с каждым новым поколением Меченых становилось меньше на три-четыре процента, тем самым подтверждая научные теории о невозможности магов существовать как вид. Но так ли это было на самом деле? Появление «призрачного» уровня безжалостно сломало представление о светлом будущем империи с чистокровными гражданами, к чему так стремилась более пяти веков Церковь. Только подумать: природа, создавшая скельмов, позволившая им жить, эволюционировать, внезапно решила избавиться от них. Разве это не абсурд? И пока восхищённые вымираем целого биологического подвида учёные устанавливали новые догматы, природа наделила его механизмом защиты.
Сон почти не шёл, заставляя мозг работать, анализировать прожитый день, выуживать из мешанины событий маленькие осколки, что могли бы привести Мортема к разгадке тайны беспощадного убийцы. Он вспоминал несчастную женщину, чьё имя так и осталось скрытым от него, пытался понять, что за магия была способна сотворить такое с человеческим телом и на что ещё она могла быть способна, столкнись убийца и он лицом к лицу. Ему не хотелось спать. Сон приносил кошмары о прошлом, которое терзало не разум, но сердце, вырывая и натягивая душу на невидимый вертел, заставляя переживать вновь и вновь боль от гибели матери, что он наблюдал, стоя от неё в каких-то шестнадцати футах, чувствуя жар костра, пылающего вокруг столба, к которому была привязана женщина, чья кожа уже пузырилась, чернея. Её роскошные светлые волосы сгорели первыми, оставив жжёную вонь, от платья остались лохмотья, бесстыдно оголяя стройную фигуру, на которую смотрели мужчины. Мортем чувствовал их тёмное, похотливое сожаление, жаждал мщения, но продолжал прижимать к себе рвущегося к матери брата. Тот надрывно, сорвав голос, на пределах лёгких кричал, царапал ногтями крепкую ладонь брата, тянулся туда, к огню, и по его красным щекам катились крупные слёзы, которые Мортем стирал собственными пальцами, оставшись наедине в его комнате. Он баюкал брата в объятьях и успокаивал, нашёптывая старую колыбельную, оставшуюся им от матери. И видел, как гибнет между ними доверие с каждым его уходом на другую сторону стены, в Гайреахские топи, к своему Учителю, как выгорает радость от возвращения близнеца и переживание за его безопасность в лучистых глазах близнеца, растворяется в злости и детской обиде.
Впервые на него посмотрели, как на предателя, в тот день, когда он рассказал о кошмарах, внезапно нахлынувших на близнецов, терзающих их разум слишком реалистичными картинами, будто они проживали чужие жизни, вселялись в тела клеймённых смертью и страданиями жертв, расплачиваясь за силу, что получил Мортем от Наставника. И сейчас, глядя, как ворочается под лёгким одеялом Като, нашёптывая полувздохами незнакомое ему наречие, Мортем прикусывал губу в сожалении и молчаливом раскаянии перед единственным любимым человеком. Ему никогда не хватит смелости признаться в истине каждодневной пытки его брата, лишь облегчить боль настоями.
«Ты думаешь, он останется верен тебе? Ложь! Думаешь, его не сломает правда? Обман! Попробуй, мой милый ученик, я не буду останавливать твою глупость и вдоволь напьюсь слёзами, которые прольёшь над своим сломанным идеалом» — смех Учителя отражался в стеклянных колбах множеством злых улыбок, окружал Мортема во сне, утягивая в прошлое, где он стоял одиноким, испуганным мальчишкой перед существом могущественным и безжалостным.
Неужели Като действительно мог возненавидеть его? Было ли это возможным исходом их крепкой, так пугающей людей связи?
Мортем не хотел спать и поэтому молча наблюдал за близнецом, тихо выстукивая въевшийся мотив кабацкой песни, будь неладен этот Алькана, заставивший слушать неровные, лишённые звучания мелодии, больше похожие на протяжное мычание, раздававшиеся сквозь сомкнутые губы. Это после одного волчьего взгляда старшего близнеца молоденький констебль затих, испуганно прижавшись к окну плечом, сжимая козырёк кепи, но продолжая будоражить тишину надоедливым мотивом. Как жаль, что объявившийся в Риверане убийца предпочитает молодых дам, а не пухлощёких скромных полицейских, раздражавших одним своим присутствием. И к концу своей гневной мысленной тирады, Мортем смог окунуться в сон, продлившийся не больше четырёх часов и оборвавшийся яростным дыханием вскочившего на локте Като.
Тот смотрел перед собой пустым взглядом, тяжело дыша и обливаясь холодным потом, сжимая край скомканного одеяла и его ногти привычно впивались через ткань в кожу ладоней, причиняя боль. Мортем откинул плед, в который кутался, и мягко подошёл к свешавшемуся с края дивана брату, опустившись на колено и положив ладони на плечи. Кожа обер-лейтенанта была горячей, будто он лежал под безжалостным белым солнцем пустыни в самый пик, липкая от пота, как и виски, с которых сбегали бисеринки испарины вдоль бледных щёк. Фаланги пальцев пробежались по литым мышцам натренированных рук, коснулись ладоней, мягко, но настойчиво заставили выпустить из хватки одеяло, расслабить натянутые сухожилия, но Като, пребывая в бреду, шепча одними губами бессвязный бред, вонзил ногти в плечи сидящего перед ним близнеца. Мортем подавил болезненный стон, сцепил зубы и подался вперёд, обнимая ладонями пылающее лицо Като, чувствуя его кожу своей, запах пота, душащий тонкое обоняние старшего, заглядывая в блестящие, но ничего не видящие глаза. И одно из слабых воспоминаний далёкого, ещё счастливого детства, где была жива их мать, то, как она успокаивала разбившего коленку братца, нежно обнимая раскрасневшееся личико и ласково покрывая поцелуями, шепча про силу и храбрость. И про то, что испытывать боль незазорно, а слёзы — не стыд. Вот только их воспитали иначе и теперь никто из них двоих не показывал истинные чувства другим, прячась за масками даже перед родными братьями.
Мортем медлил, почти не дышал, завороженно глядя на приоткрытый рот близнеца, чувствуя горячее дыхание, что обжигало соскользнувший большой палец, лёгший на губы, мягко придавливая их. И невольно, сам не зная почему, испытал ревность к тем, кто мог касаться их, целовать, ощущать на своей коже. Недалёкие, разукрашенные простушки, чья ограниченность лишь могла ещё больше подчеркнуть несерьёзность увлечений Като, но в тоже время испытавшие то, что никогда не достанется Мортему — близость. Мортем сглотнул вставший в горле ком, чувствуя тягучее, несвойственное ему желание, которому даже не хотел сопротивляться, но если он сделает это, если осквернит их связь ещё больше, возненавидит ли его брат ещё сильнее?
— Это дурной сон, — он провёл по влажным волосам близнеца, укладывая того обратно на диван, всё ещё не отводя взгляда от губ, борясь с тёмным, давящим вожделением. — Засыпай, я посторожу.
Его пальцы ласково огладили красную щёку обер-лейтенанта и легли на грудь, слушая как выравнивается под пальцами дыхание, становясь мерным. Ладони Като, причинявшие боль, исчезли и Мортем устало привалился к изголовью, всё ещё перебирая влажные пряди, потемневшие от пота. Прядка к прядке, как это делал в детстве, греясь о горячий бок близнеца под одним одеялом, обнимая одной рукой плечи брата, зарываясь в его волосы. И окутавшая просторную комнату тьма отступала прочь от единственной зажжённой свечи, под теплящийся свет которой он читал древние истории засыпающему Като. И изнывающий от прошлого и лишённый тепла в настоящем Мортем уткнулся лбом в горячее плечо, тихо ругая себя за слабость, которой не должно быть, и за страсть, вспыхивающую каждый раз, когда брат касался его, улыбался и не подозревал о тёмных помыслах, что могли втоптать жалкие остатки доверия.
Они всю жизнь были вдвоём в огромном, но таком враждебном мире, полном интересных открытий и дурных суеверий, так туго переплетающихся между собой. Держались друг друга, доверяли, рассказывали о мечтах и делились сокровенным, пока однажды Мортем не исчез, выбрав тёмный путь тайн. Он никогда не жалел о содеянном, не прокручивал в голове иные сценарии жизни, зная — согласился бы на это в любом перерождении, снова и снова жертвуя на алтарь могущества его связь с Като, чтобы остаться в вынужденном одиночестве и пройти свой путь, ступая по осколкам древних, почти исчезнувших знаний, чьим хранителем был Наставник. Мортем закрыл глаза, медленно проваливаясь в вязкую черноту предрассветного сна, на границе сознания ощущая, как пальцы близнеца нащупали его ладонь и стиснули, ища в них спокойствие.
Он встретил утро едва ли сомкнув глаза, на прощание невесомо огладил костяшками чужую щеку, любуясь спокойным лицом Като, собрал скудные вещи, приведя себя в порядок до того, как проснётся младший брат, и был пойман у дверей сонной Калеа. Всклокоченные волосы смешно торчали чёрными нитями, опутывая голову, точно околдованные змеи, сплетаясь забавным ореолом хаоса естественной красоты. Она зевала в ладонь и смахивала слёзы, успев цапнуть уходящего Мортема за локоть и затащить в столовую. Ей было невозможно сопротивляться, и он не стал, оказавшись частью семейного завтрака, проводил Валентина, облачённого в свой белоснежный мундир, словно в сияющий доспех, слушал восторженный лепет Виктора, принёсшего с собой большую книгу с красочными рисунками ручной работы известного столичного художника. За такое можно отдать, как за два хороших трёхтомника в кожаном переплёте, положить под стекло, подобно музейным экспонатам, и ни разу не притронуться, чтобы познать сокрытое в строчках, аккуратно выведенных твёрдой рукой мастера. Он видел подобный экземпляр у Стага, известного любителя собирать всё дорогое и красивое, будто сорока утягивать в гнездо и самонадеянно называть это коллекцией. Кичась своими достоянием, он водил вдоль застеклённых витрин, надменно насмехаясь над глупцами, что не могли отличить великого ювелирных дел мастера Корси от какого-то обнищавшего и утратившего былую популярность Билека, рассказывал о магических трактатах так, словно они были исключительно настоящими, хранящимися здесь, в желании подразнить немощную перед его неприкасаемостью Церковь. Глупец, прячущийся за маской философа. Но если один приобретал ради показушности, Валентин купил такое сокровище сыну для изучения и раскрытия тайн, известных взрослому, но не ребёнку, окружавшей Виктора природы. И если бы Мортем не увидел собственными глазами, как бережно племянник листает страницы, разглядывая каждый рисунок, списал бы на очередную блажь не самых выдающихся умов.
Но Валентин оказался замечательным отцом, а Калеа — чудесной матерью. Их мирные беседы за завтраком окутывали Мортема невидимой вуалью уюта и любви, которой был пропитан каждый угол их просторного, но в тоже время небольшого дома. Неторопливые, дополняющие друг друга, мерно горящие, а не пылавшие одной страстью, они смотрелись в гармонии друг с другом, олицетворяя учение святой Хасны о любви, долге и милости. Рядом с ними невозможно было находиться, чтобы не отвести взгляд от каждого поцелуя, за которым подходила к Валентину женщина.
А затем к ним присоединился Като. Всклокоченный, уставший, с тенями под тусклыми глазами и с осунувшимся лицом, но как всегда представляя собой улыбчивого обольстителя. Мортем ничуть бы не удивился, узнай, что Калеа оказалась в сетях этого ловеласа, но она была волевой женщиной, а в Като преобладала честь нежели порочность. Но всё же внутри что-то холодело от подобных мыслей, натягивалось струной в ожидании нехорошего. Иногда сожаление о том, что Като не передалась и толика любви их материи к знаниям, царапала раздражением, едкими шпильками поддевая простоту близнеца в аспектах, ему неподвластных. Но при этом его недалёкость и поверхностность делала Като очаровательным, пряча под маской паяца выдающиеся командирские качества. И пусть стремление познать все тайны мироздания досталось старшему, младший из близнецов нашёл отдушину в собственном героизме, сияя солнцем для людей, его окружающих.
Отослав Като в ванную, Мортем больше не мог оставаться в чуждом ему доме, где всё кричало о инородности близнецов, далёких от подобной нежности. Он ушёл, успев застать возвращение брата, ни пожав ему на прощание руку, ни задерживая взгляда — ещё не отпустили греховные картины, где он оглаживал обнаженный торс близнеца, очерчивая каждую мышцу под загорелой кожей, каждый шрам, оставленный элдерскими клинками и каменными осколками магии. Его не портил даже уродливый рубец под сердцем, отвратительное клеймо Королевского тигра, униженного и вынужденного отвести войска, тем самым, не дав основным силам должного подкрепления. Мог ли Мортем убрать это напоминание о самом ярком событии в жизни Като? Конечно же ему подобное ничего не стоило, но подсознательно был уверен, что брату важно носить этот шрам, как доказательство его отваги и удачливости. Чуть не умереть от яда, чуть не оставить Мортема одного… И Мортем не мог сидеть сложа руки, зная, что единственный близкий ему человек так легко исчезнет из жизни, став бездушной фамилией в списке погибших. Не мог и поэтому…
— Убийца! Тварь! Ублюдок! Это ты убил её! Ты!
Звонкий голос юнца надрывно выкрикивал проклятья за шторой, отделявшей Мортема от остального мира за окном кареты. Повторяясь, не щадя лёгкие и испуганных, краснеющих дам, стремившихся убраться прочь, обогнув разразившегося бранью юношу по широкой дуге, кудахча и причитая. Даже лошадь, взволнованно заржав, остановила ход и невольно попятилась назад, звеня подвешенным под крышей кэба колокольчиком.
— Ну же, скажи хоть что-нибудь в своё оправдание! Ублюдок! Скарово отродье!
— Во имя святых, позовите констебля! Здесь сумасшедший!
— Думаешь уйти от справедливости?! Ничего у тебя не выйдет, сукин ты сын!
Мортем покинул кабину в тот момент, когда на молодого, одетого в светлый идеально подогнанный костюм-тройку джентльмена набросился едва переступивший совершеннолетие мальчишка в простой рубашке, прижатой к плечам тонкими подтяжками. Его потрёпанная, местами залатанная восьмиклинка уже лежала на брусчатке, сбитая первым ударом дубинки охранника, угодившей по выставленной в блок руке. Малец из простых работяг, с перепачканными ладонями и в простой, грубой одежде, но доходивший до плеча перекрывшего путь охранника, тщетно пытаясь добраться до джентльмена. Они рычали, как два диких кота, ругались и пытались избить друг друга, но первую кровь пустил подскочивший к раскрасневшемуся пареньку верзила с отвратительным шрамом, глубокой рытвиной проходящим через всё квадратное лицо. Бальдюр Лассен — бывший командир шестого батальона, мало известный своими подвигами, но больше жестокостью, с которой расправлялся с мирным элдерским населением, оказавшись в захваченном городе. О его «геройстве» писали все крупные издания, одни называли героем и патриотом, избавляющим землю от северской скверны, вторые хулили за излишнюю жестокость, проявленную не в боях, а при оккупации. Насилие над женщинами, сожжение мужчин и стариков в амбарах, мучение детей — всё приписывалось Лассену, закончившему свою блестящую карьеру после госпиталя. Его отсеченная выше локтя конечность была заменена на автоматический протез, чей золотистый цвет одарил Бальдюра новым прозвищем — Латунная рука Штормвиндов. И сейчас она с тяжёлым паровым дыханием и пощёлкиванием клапанов сдавливала шею несчастного мальца, пока кулак Лассена впечатывался в лицо раз за разом, не щадя. Алые брызги усеивали всё: костяшки безжалостной руки, латунь механического протеза, дорогой костюм, распускаясь кровавыми цветками на белой рубашке, камень под ногами, но никто не осмеливался остановить бугрящегося мышцами гиганта, достигавшего без малого семи футов.
И Мортем бы отвернулся, равнодушный к подобной картине, не чувствуя в себе порыва вмешаться и остановить Лассена, хотя имел небольшие, но шансы на положительный исход, но всё же продолжал наблюдать, щуря голубизну радужек, внимательно следя за джентльменом, лицо которого было отвёрнуто от Бараса. Свистки приближающихся констеблей заставили завороженную толпу схлынуть в стороны, пропуская стучащих по брусчатке подкованными сапогами полицейских. Их было трое, откликнувшихся на причитания и крики испуганных горожанок, но едва ли этого хватало, чтобы окружить Латунную руку, ощерившись дубинками — вынимать пистолеты из кобуры разрешалось лишь при острой угрозе жизни.
— Господа! Господа! — голос уверенный, чёткий, заставляющий прислушаться, обратил на себя внимание, и к настороженным констеблям вышел, поправляя лацканы идеально подогнанного по фигуре пиджака, Эрон Штормвинд. — Это простое недоразумение. Предлагаю не придавать такому особое значение и оставить этого сумасшедшего мальчонку в покое. Ему и так досталось, не стоит усугублять ситуацию.
— Мистер Штормвинд, — один из констеблей — тот самый верзила-северянин, встреченный близнецами в здании полиции — выпятил грудь, касаясь лакированного козырька в приветствии. — Он не причинил вам вреда?
— Только моему расписанию, — демонстративно вынув карманные часы и щёлкнув крышкой, Эрон недовольно поморщился и два раза стукнул тростью о землю, призывая к себе Лассена и второго охранника. — Будьте добры, констебль, проследите, чтобы этот молодой человек вернулся домой и больше не беспокоил честных граждан.
Мортем слегка нахмурился. Благородный господин переживает о напавшем на него хулигане, какое восхитительное благородство и человеколюбие. Отведите в Крысиный квартал и выбейте из него всю дурь, скрывалось под громкими словами нынешнего главы оружейной фабрики, а взамен он пожертвует в фонд полиции крупную сумму, часть с которой пойдёт на усиление штата, а оставшаяся — на пенсию для тех, кто решит выйти со службы. Симбиоз хаоса и порядка, выстроенный Валентином, закрывающим на подобное глаза, пока это не выходит за рамки закона. Интересно, как бы на подобное отреагировал Като, будь он на месте Мортема? Вмешался бы, полез в драку, возможно, не только с Латунной рукой, но и с констеблями, а после Мортему пришлось бы выслушивать лекцию комиссара о недопустимости подобного по пути к камере, куда бросят распылённого несправедливостью обер-лейтенанта. Если лучшие гвардейцы Идггильского полка не были способны остановить его, что могли бы сделать простые полицейские? Разве что пристрелить и узнать всю неотвратимость возмездия за смерть одного из семьи Барасов. Но что будет, обнаружь Като схему, созданную руками непогрешимого комиссара? Идеализация Валентина и серая мораль, которой он руководствуется, — удивительный, но не столь неожиданный для старшего близнеца итог. В каждом из сыновей Лоркана Бараса было тёмное нутро, кем-то подавленное, кем-то любовно взращенное, но оно жило, как в благочестивом Калике, так и в забитом Ивере.
— Убийца! — это последнее, что крикнул юноша, получив тяжёлым кулаком в живот и, задохнувшись, скрючился на руках полицейских, подхвативших под острые локти.
С его разбитых губ стекала алая слюна, с носа капала кровь, а на щеках угадывались маленькие, но глубокие порезы от колец, украшавшие фаланги Бальдюра. Тощий, гибкий, но на удивление живучий, раз пережил удары Латунной руки Штормвиндов, оставаясь в сознании. Такие становятся крепче стали, сохраняя наивность взглядов, из-за которых вновь и вновь приходится расплачиваться физической болью. Мортем неосознанно ступил вперёд, мягко, но настойчиво оттесняя с дороги старика в дешёвом, висящем на нём мешком костюме и с цилиндром на голове, украшенным по орма-аддарской моде широким цветастым пером. Тот нервно дёрнул плечом, обернулся, пыхтя недовольно в седые усы и тут же отступил назад, округляя рыбьи глаза. Узнал, скорее досадливо, чем раздражённо понял Мортем, оттягивая уголок губ в холодной улыбке.
Эрон Штормвинд, собиравшийся забраться в карету, замер, занеся ногу на кованую ступеньку, и повернулся к толпе зевак, безошибочно найдя в ней Мортема, стоявшего за испуганной дамой, тихо молившейся святой Хасне. Его шартрез холодных глаз опасливо сузился, впиваясь в льдистые радужки, и Эрон едва заметно кивнул, приветствуя друга, а после скрылся из виду в просторной чёрной карете. Ещё одна тёмная душа, живущая в Риверане и пустившая корни, что крепко переплелись с фамилией генерал-губернатора и ещё трёх благородных семей, формируя негласный совет, управляющий городом. Отошедший на покой после трагической новости о дочери, Штормвинд-старший передал правление своему наследнику, отдавшись горю вместе со своей супругой, не снимавшей траур четыре месяца. И теперь оружейной фабрикой заправлял одинокий социопат, лишённый моральных принципов. Мортем хорошо знал Эрона, их взгляды оказались в целом похожи, но расходились в деталях, не раз сталкивая в горячих спорах.
Но у него не было времени предаваться воспоминаниям, пока констебли тащили избитого, слабо сопротивляющегося юнца в переулок, сокращая путь до старого района, намереваясь вышвырнуть где-то близ мусорных куч, перед этим хорошенько напомнив, что не стоит беспокоить высокопоставленных господ. И скорее всего глупец, так открыто обвинивший Штормвинда, не прожил бы и пары дней, исчезнув на улочках Риверана, если не Мортем, преградивший путь недовольным полицейским, успевшим зло смерить его с головы до ног и напрячься. Похоже, статья сильнее укрепила их веру в убийцу-Бараса, не потому ли один из троицы сделал знак, отводящий дурное, побледнев. И теперь он предстал перед ними, держа на руке, согнутой в локте, свой пиджак, оставшись в безукоризненной, пусть слегка мятой рубашке и в жилете, скрывающим сей недостаток. Один из сыновей генерал-губернатора, не обвинённый, но подозреваемый в убийствах, охвативших город.
— Похвально видеть столь сильный альтруизм, рудиментарный для большинства ваших коллег. Но больница находится в противоположной стороне, если вы не знали. Я покажу.
Ему не возразили, но в переглянувшихся недовольных лицах читалось беспомощное презрение, с которым они подчинились, выместив зло безымянном юноше, хорошенько встряхнув. Что ж, Като мог бы гордиться своим братом, сделавшим первый шаг к становлению святым, вот только Мортем не делал это из благородных чувств и даже не из жалости, его цель была совершенно иной и весьма корыстной, но есть ли разница в том, что спасает человеческую жизнь? И потому, когда они прибыли к больнице имени Мелины Пиран, прабабки нынешнего главы дома Пиран, сделавшей огромный вклад в развитие медицины в столь диком крае империи, Мортем сразу же прогнал констеблей, как только они втащили в кабинет юнца и бережно, как и было указано, уложили на кушетку. Он похлопал по худым щекам, приводя в чувства, наблюдая за неохотно открывшимися глазами, моргающими в попытках сфокусироваться на склонившемся над ними лице, а после, не без удовольствия отмечая, как расширяются зрачки от страха и удивления. Мортем успел отойти на шаг, когда пришедший в себя пациент резко привстал на локтях, вертя головой по сторонам, разглядывая строгий интерьер кабинета, задержавшись на человеческом скелете.
— Это Эдмунд, — обыденным тоном уточнил Мортем, словно знакомил двух коллег, один из которых мог быть живым, если бы не скалил желтоватые зубы. — Он помогает в некоторых… измышлениях.
— Вы говорите со скелетом?
— Было бы печальнее, говори он со мной. А теперь лягте обратно и не дёргайтесь.
Успев затянуть ладони в тонкие перчатки, Мортем в два шага оказался у кушетки, на которой лежал, переплетя пальцы на животе, юноша, чьё покрытое красно-тёмной коркой лицо опухло после побоев. Щёки, переносица, бровь, нижняя губа — всё пострадало от колец и костяшек Бальдюра, каждое мягкое касание причиняло боль, от которой пациент морщился, шипя сквозь залитые алым зубы, но доверительно закрыл глаза, позволяя изучать его дальше, а после кости рук, чувствуя прощупывание вдоль предплечий, ног и даже тела, испуганно дёрнувшись, стоило Мортему расстегнуть первую пуговицу на груди.
— Прекратите, я врач, а не насильник.
— Я знаю кто вы, — сжимавший на груди рубашку юноша пожевал губы в раздумьях и отвернулся, избегая холодных глаз Мортема. — Я слышал кое-что от… Шилли.
— А, так вы, должно быть, незадачливый любовник молодой госпожи, которому она обещала сбежать от отца-тирана? — уголок рта дрогнул в усмешке, когда на него уставились два карих глаза, полные суеверного страха. — Вы выбиваетесь из всех кавалеров, посещавших дом Штормвиндов. Рубашка стара и до отвращения заношена — нет дохода или отдаёте всё своим родственникам, в подобном виде вас бы не пустили в дом, разве что садовником или для тяжёлой работы. Под ногтями угольная грязь; шея, предплечья и спина покрыты загаром от частого нахождения на солнце, но на фабричные печи предпочитают брать скельмов, владеющих соответствующей силой. На руке нет браслета — вы чисты, и получается, подрабатываете у разных господ тяжёлым трудом. Что именно вы слышали обо мне?
Внимательно слушавший Мортема юноша удивлённо моргнул и судорожно сглотнул, стискивая край кушетки, покрываясь стыдливым румянцем, столь ярким, что Мортем сумел разглядеть его сквозь расплывшиеся синяки.
— Ясно. Она бы не стала доверять такое кому попало, а значит вы были весьма близки. Лучшие друзья или любовники. Каким бы другом вы не были, но не бросились бы обвинять такого человека, как Эрон. А вот любовь часто отравляет разум, подталкивая к весьма глупым поступкам. Как ваш.
— Мы планировали сбежать в Аримар, где живёт мой старший брат. Я бы пошёл в подмастерья, а Шилли…
— Избавьте меня от этого, — Мортем вновь склонился к лицу юноши, мягко, но настойчиво заставляя открыть рот, проверяя целостность дёсен, чувствуя, как крепкие зубы юноши прижимают большие пальцы. — Держите шире. Правый верхний резец сколот, клыки не пострадали, а вот верхняя «четвёрка» выбита. Всё, можете закрыть рот и не произносите ничего, о чём бы я не хотел слышать. Как понимаете, свою помощь я оказываю не из благородных побуждений.
— Саймон, — язык пациента осторожно тронул скол. — меня зовут Саймон.
— Так что произошло между Шилли и её братом?
— Он убил её! Я видел это собственными глазами и отправился в полицию, как меня прогнали оттуда, заявив, что я пытаюсь очернить имя одного из столпов Риверана и что должен быть благодарен за то, что не избили меня за такие слова! И эти сволочи защищают нас?! Кучка тупоголовых ослов!
— Кто ещё знает об этом?
— Теперь уже половина города после сегодняшнего, — Саймон с кряхтением сел, свесив ноги, то и дело касаясь кончиком языка дырки между желтоватых зубов, оттягивая уголок губ, и собирался дотронуться пальцем, как получил по руке болезненный шлепок.
Молодой, безусый и с коротким ёжиком тёмных волос, он напоминал нахохлившегося волчонка, под сурово сдвинутыми мазками угольных бровей на Мортема исподтишка поглядывали тёплые карие глаза, недоверчиво буравя Бараса.
— Что же, Саймон, — провожаемый чужим взглядом близнец сел на край своего стола, опёршись руками, и некоторое время молча разглядывал опухшее лицо. — Я приведу комиссара, и вы расскажите об этом ещё раз, но во всех мельчайших деталях, которые способны вспомнить.
— С чего бы ему верить мне? Может, он такой же осёл, как и его подчинённые?
— Потому что это один из немногих людей, заинтересованных в моей невиновности. А пока что я дам немного сомени притупить боль и вы останетесь здесь под присмотром моего ассистента, — Мортем обошёл стол, нагнулся, заправляя за ухо мешавшую длинную прядь, и покрутил лимбовый замок, щёлкнув механизмом три раза. — Как только я вернусь, будьте готовы говорить.
— А если он попытается убить меня?
— Это больница, а не Крысиный квартал, тем более — собственность Пиранов, и ссориться с ними Штормвинд не станет даже по такому поводу. И пока вы здесь, ведите себя тихо. Вот, одним глотком и постарайтесь не сплёвывать, это всё же больница, а не ваша лачуга.
Недовольно скривившись, желая возразить, Саймон клацнул зубами по поднесённой ко рту столовой ложке, сглатывая горькую жидкость, ощущая резкий вкус, обжигающий холодом пищевод. Он едва сдержался от попытки сплюнуть стискивающее горло ощущение, но вместо этого сжал губы и с трудом переждал неприятные ощущения. Покладистость, хоть и спрятанная за видом строптивости простого работяги, делала Саймона менее раздражающим, удовлетворяя Мортема, спрятавшего обезболивающее обратно в сейф. По крайней мере его слушались, что бывало редко среди подобных Саймону людей.
— Гавел! — громкий, наполненный строгостью голос Бараса, выглянувшего за дверь кабинета, заставил Саймона непроизвольно подпрыгнуть и обеспокоенно заёрзать на кушетке, искоса бросая взгляд на торопливо вошедшего невысокого юношу, на чьём курносом носу, усеянном веснушками, поблёскивали круглые очки с тонкими золотыми цепочками, тянувшимися от оправы до дужек. Его крупные кудри спадали на плечи, делая миловидное лицо ещё более детским и невинным, покрытым стыдливым румянцем. — Промойте раны мистера Саймона и обработайте. И проследите, чтобы он не покидал кабинет до моего возвращения. А вы постарайтесь не доставлять лишних проблем.
Мортем в два резких, отточенных движения снял перчатки и выбросил в мусорное ведро, стоявшее подле стола, очистил кожу водой из-под крана, тщательно натирая мылом, чей тонкий аромат наполнил небольшой кабинет, и вытер о пушистое полотенце заботливо протянутое ассистентом. То, насколько сильно перед ним выслуживался Гавел, молоденький студент, только-только закончивший университет и отправленный набираться опыта в приличную больницу, заставляло видеть в нём не столько стремление к знаниям, сколько попытку оправдать ожидания отца. Рейнар Мартин Гавел — выдающийся военно-полевой хирург, спасший более трёхсот жизней имперских солдат, пережил плен, был ранен и удостоился награды за проявленную отвагу и мужество. С такой фамилией Рихарда Гавела ждало семейное дело и медицина, к которой он хоть и стремился, но пропадал в детективных рассказах, веря, что Мортем не замечает этой слабости. Вот и сейчас он торопливо прятал одной рукой за спину томик очередных приключений неутомимой парочки Виндривера и Уорда, уже всполошивших всё интеллигентное общество. Мортем повёл бровью, растягивая губы в короткой улыбке, заставляя Гавела сильнее залиться румянцем, потупив глаза и разглядывая начищенные носки ботинок.
Тяжёлое время подходит к концу и сильные люди исчезнут, дав взращённым сытостью и мирными днями слепцам жить без опасности новой войны. И образ одного, до боли знакомого офицера предстал перед мысленным взором Мортема и тут же исчез, не дав ответ на незаданный вопрос: кем был бы его брат, лишись империя армии? Стал бы констеблем, чтобы пройти тот же путь, что и Валентин, — чёрная форма шла ему, как будто придуманная лишь для того, чтобы Като мог в неё облачиться, заставляя Мортема любоваться. Представить младшего близнеца плотником, фабричным работником, моряком или простым служащим — невозможно физически, его стезя — армия, война, борьба за идеалы и защита нуждающихся.
Мортем зло растёр вертикальную морщинку, появившуюся между сведённых бровей, прогоняя мысли о брате, так внезапно ворвавшиеся в его мысли, и собрал волосы в низкий хвост, привычно перетянув лентой. К нему уже тянулись чужие руки для помощи — Рихарда Гавела отчего-то всегда тянуло дотронуться до светлых локонов своего наставника, он то и дело невзначай касался их пальцами и отчаянно извинялся, пронизанный сердитым взглядом Мортема. И снова попытался взять их в ладони, успев спрятать книгу в стол, когда получил по рукам, болезненно сжавшись в комок.
— Я в любой момент могу отослать вас к отцу, Гавел, будете лично перед ним оправдываться за всю ситуацию. И раз не можете держать свои руки на месте — свяжите их или приобретите один из тех бесполезных чудо-изобретений Рюта для рукоблудных нечестивцев, но прекратите досаждать мне своим влечением. Вы меня услышали, Гавел?
Он не стал дожидаться ответа, направившись на выход. Пристыженный, покрытый красными пятнами и сжимавший губы в тонкую линию Рихард проводил до двери, продолжая буравить взглядом пол, и в какой-то момент Мортем заметил взмокшие ресницы за тонкими стёклышками очков. Святая Хасна, этот ребёнок был нежен подобно хрустальной розе, и каждое строгое слово, срывавшееся с губ Бараса глубоко ранило Гавела, оставляя новые поводы для самобичевания, которому он придавался в одиночестве или в обществе своего близкого товарища. Однажды этот друг устроил целое представление, пытаясь на высоких тонах, не жалея самых презрительных эпитетов, пристыдить Мортема в коридоре больницы, взывая к святым и тут же ввергая в пучину греховности своей же руганью. Он стоял твёрдо, побагровев от натуги, топорща короткие усы и хмуря тонкие брови, пока за спиной прятался взмокший Гавел, то и дело одёргивающий друга за рукав пиджака. И если бы не добрые отношения Гавела-старшего и Мортема, тот бы без всякой жалости отослал провинившегося ассистента прочь, даже без объяснительного письма.
— Господин Барас! Сэр! — к успевшему отойти на приличное расстояние от кабинета Мортему, придерживая длинный подол серого сестринского платья, быстрым шагом направлялась медсестра Марибель и, поравнявшись, мягко взяла под локоть, доверительно прижавшись и зашептав. — Меня попросил поговорить с вами господин Томан и, простите мне столь печальные новости, но он очень переживает за репутацию больницы. Вы сами должны знать, какая это ответственность — руководить таким выдающимся наследием от имени Гора Пирана, и поэтому он глубоко воспринял ту новость, что сейчас…
— Он решил от меня избавиться?
— Что вы, господин Барас! — её рот округлился от возмущения, слишком наигранного — попытка сгладить острые углы, не развязывая войну между генерал-губернатором и главным врачом, — Просто даёт вам отпуск на время, что длится расследование.
— Оно может длиться годами, Марибель, — они продолжили идти по направлению к просторному холлу, откуда раздавался шорох голосов прибывших на осмотр целых семей — старая традиция: в первый нарн каждого месяца открыт бесплатный приём у врачей для семей, чьи доходы не позволяли себе подобные услуги.
— Разве это дело не взято на контроль самим комиссаром? — её пышные чёрные ресницы скромно прикрыли испытующий взгляд, которым медсестра ловила каждую эмоцию на спокойном лице собеседника. Её любовь к сплетням, слухам и скандалам была известна всем в больнице, как и близость с доктором Томаном, изменяющим собственной жене за закрытыми дверями кабинета. — Помниться, полицию возглавляет ваш старший брат, уж он-то точно будет рыть землю в поисках убийцы.
Мортем не ответил, аккуратно высвободившись из плена коротких пальцев женщины, оставив на прощание формальную улыбку, даже не обернувшись на достаточно громкий окрик Марибель:
— Хорошенько отдохните, господин Барас! И ни о чём не волнуйтесь!
Её он тоже считал обделённой умом, но всё же вёл себя предусмотрительно, опасаясь угодить в сети хитрости, с которой Марибель ловко выуживала истории, сплетни и незначительные детали, находя в них выгоду для себя, а иногда и для своего любовника. Увы, благонравие часто является фасадом греховности, и больница Пиранов превосходно иллюстрировала это, пряча самые страшные тайны в тёмных лабиринтах коридоров. Повидавший многое за свои двадцать лет Мортем убедился в одном — святости уже нигде не найти: ни в церкви, ни на улицах, но священники продолжали проповедовать о ней, взывать к святым, превознося мифы и легенды в ранг истины, за которую больше пяти веков сжигали, терзали и убивали. Люди слушали и учили Святую Книгу, как что-то само собой разумеющееся, не задумываясь о глубоком смысле, вложенном в строки песен, когда-то пропетые Ганэтэллем, оруженосцем Айнурадана и его последователем. И, поклоняясь иконам, тут же верили в Колесо Перерождения — единственную ересь, принятую ганэтэлльством, как часть мироздания, её основа, рушащая весь принцип лицемерного благочестия своим равнодушием к грешникам и святым. Удивительное сочетание противоположностей.
Об этой двойственности размышляли многие философы с момента, когда перерождение душ стало частью официальной религии, а выдающиеся умы соревновались в попытках доказать состоятельность теории Колеса, доходя до абсурда. Сколько фантастических домыслов наводнило газетные заголовки, сколько людей вдруг узрели свои прошлые жизни, в которых они были князьями, рабами и роднёй самого Айнурадана, если не им самим. Глупцы, пытающиеся объяснить принцип природы, скрытый от слепцов — вот кем считал их Мортем, узревший истину отнюдь не в трактатах и записках докторов и танатологов, а в красных глазах Наставника. Правда, за которую он расплачивается до сих пор, снедаемым собственной ненавистью к тому, что таится внутри него, постепенно срастаясь с сознанием. Мортему отчаянно хотелось тишины и уединения, спланировать дальнейшие действия, узреть всю ситуацию, а не отдельные фрагменты. И поэтому он выбрал для этого привычный ресторан с неприметным названием «Ассари» в честь реки, протекающей через Риверан в сторону темнохвойного леса к востоку от столицы, чьи границы можно различить с Бараского холма.
Его встретил просторный зал, поделённый на две неравные части, где основную занимали столы с мягкими креслами, а вторую — отделённые друг от друга ширмами столики для более уединённой трапезы. Именно там Мортем нашёл свой приют для отдыха, привычно встречаемый радушной улыбкой хозяйки — вдовы ушедшего на фронт лейтенанта и похоронившей вместе с ним двоих сыновей, оставшись с тремя дочерями. За жизнь одной из них он боролся долгие месяцы, опаивая настоями и очищая организм от ядов болезни своей магией, не подвергая варварским методам, как кровопускание, всё ещё царствовавшее среди врачебной практики. Теперь же Сарби из неуклюжей девочки превратилась в черноволосую леди со жгучей чернотой глаз, озаряя улыбкой каждого посетителя. Но особенно тепло она приветствовала отрешённого и немногословного доктора, то и дело поправляя идеально уложенные крупные локоны. Их ресторанчик обходили стороной из-за матриархата, царившего внутри стен, мужчины не принимали всерьёз, предпочитая закрытые клубы, маленькие кабаки и пабы, а женщины считали вульгарщиной бедности для тех, кому не хватало поужинать в жемчужинах кулинарного изыска, как «Декадэ» и «Эрис», где подавали знаменитое южное вино, выдержанных более ста лет в погребах старого риверанского монастыря и освящённое самим Цэрэном, архиепископом Идггильским.
Может, поэтому Мортем не избегал «Ассари», ведь для таких странных людей, как он, должно существовать заведение под стать. И своё он нашёл, где заказал привычный лёгкий обед с одной чашкой крепкого орма-аддарского напитка с добавлением специй, тайну которых хозяйка берегла столь же бдительно, что и выручку.
После открытия границы с Вольным городом и расширенного списка разрешённых к ввозу товаров, во все крупные города империи хлынул невиданный ранее поток контрабанды, — от диковинных фруктов, тканей и ювелирных украшений до загадочных и весьма опасных артефактов, и зверей, — на часть которой власти закрывали глаза, а за другую грозил срок и даже смертная казнь. Но первые шаги к ослаблению режима внутри империи оказались мнимыми: Его Императорское Величество Томас не издал указ о разрешении въезда нелюдям, всё ещё оглядываясь на Церковь с её расовой политикой в отношении любого нечеловеческого представителя. Предосторожность, исходящая из страха нападения поддерживающих чистоту крови фанатиков, или страх перед Верховным понтификом, чей авторитет лишь креп с новыми попытками императора добиться мира. Один из приближённых к Канцелярии Его Императорского Величества, с которым Мортему посчастливилось разговориться во время пребывания в военном госпитале в Аримаре, поделился весьма интересной новостью: отток местных из Орзагарской долины был настолько высок, что для усиления пограничного полка прислали не только бригаду пехоты, но и файерместеров «Четырёхлистника». Эти не видели разницы кого жечь: вражеских нелюдей или имперских, они следовали приказу, а приказ был чётким и понятным: «Не допускать нарушения границы со стороны Орзагарской долины». Через недели ожесточённых столкновений местных и солдат, закончившиеся пролившейся кровью, император выпустил указ о запрете её покидать.
— Господин Барас, слава милости святой Хасны, я нашёл вас, — раскрасневшийся, ловящий ртом воздух, подобно рыбе, констебль остановился у столика, оперевшись свободной рукой о край. Рыжие баки влажно поблёскивали от капелек пота, а вторая рука Альканы промакивала платком шею.
— Удивительно, что вы и правда это сделали, констебль, — Мортем не удостоил взглядом возвышающегося над ним отдувающегося полицейского, продолжая фокусироваться на пустой фарфоровой тарелке, пока пальцы медленно оглаживали столовый нож.
— Это было не особо сложно, сэр, — поймав брошенный искоса льдистый взгляд и дёрнувшуюся в немом вопросе бровь, Ричард Алькана втянул воздух и на одном дыхании выпалил. — Я предположил, что вы, скорее всего в больнице, но там мне ответили, что вы покинули её не более двадцати минут назад. Конечно, вы могли бы отправиться домой, но сейчас обеденное время, а значит вы будете где-то недалеко от своего места работы. Рядом располагаются три ресторана и один трактир — туда вы точно не пойдёте. В первом часто разбавляют пиво водой, во втором — хозяин тот ещё тип, вечно завышает цену и покупает дешёвое мясо. А третий — это вот…
Он смущённо огляделся, описывая полукруг и тут же сделал самое невинное лицо, не глядя Мортему в глаза, будто боялся потерять свою душу.
— Оказывается, за вашей наивностью скрывается аналитический ум.
— Спасибо, сэр, — щёки Альканы зарделись сильнее, и он смущённо опустил голову. — Мне приятно слышать это.
— Принесли новости от моего брата?
Констебль с готовностью положил перед близнецом сложенный напополам лист и отошёл на шаг назад, позволяя Мортему углубиться в чтение трёх скупых строчек. Валентин, как и всегда, поражал своим крупным, образцовым почерком, где ровные округлые буквы клонились вправо, а заглавные украшали вензеля, но не в этот раз. Три короткие строки, сохранившие всю суть, были наброшены скорой рукой в надежде успеть отправить до того, как станет слишком поздно. Вся красота превратилась в острые шпили, ощерившиеся на Мортема в злом бессилии повлиять на случившееся.
«Отец опасается слухов. И намерен вновь породниться, в этот раз с Пиранами. Не соверши ошибку, брат.
— В»
— Сэр?
Взволнованный голос подошедшего к столику Альканы заставил Мортема сморгнуть наваждение и с трудом разжать пальцы, комкавшие край листа. Он уже давно не ощущал паники, страха не чувствовал вовсе после смерти матери, но сейчас внутри висков стучала кровь, а сердце билось так часто и громко, что казалось это слышит не только он, но и стоящая у входа в ожидании посетителей Сарби. Холодные пальцы дурного предчувствия сжали загривок, перебивая дыхание, впились под кожу острыми иглами, вызывая волну липкого страха и отвращения. Пираны были выдающейся семьёй, державшей большую часть аптек в Идггильском регионе и одну из лучших больниц в империи, породниться с ними — обрести могущественного союзника. И обязательства, ведь семья обязана помогать своим.
— Передайте комиссару, чтобы прибыл в больницу Пиранов и дожидался меня в кабинете. Сразу же, как вы это скажете, — изящные пальцы Мортема смяли бумагу, превращая идеально белый лист в неприглядный комок с размазанными чернилами и, к ужасу пожиравшего глазами этот жест Альканы, под ними стали распускаться цветы гнили.
— Милостивое сердце святой Хасны, — прошептал констебль, медленно потянувшись к кепи, как резкий скрежет ножек стула заставил трусливо вздрогнуть и повернуться к возвышающемуся над ним человеку.
— Вы слышали о чём я вас просил? Так прекратите изображать суеверный ужас и не разочаровывайте меня ещё сильнее.
Мортем вылетел следом за придерживающим на голове кепи Альканой, останавливая пустой кэб и тут же требуя довести до фамильного особняка. Его сердце всё ещё колотилось о рёбра, пытаясь проломить с отчаянным упорством, подгоняемое заволакивающим морозным дыханием страхом. В который раз у Лоркана Бараса рождалась идея приструнить непослушных сыновей, обременив их узами брака, будто от этого желание обрести свободу исчезнет. Что за вздор? После случая с Маривальди никто не решится породнится с ними, и у отца осталось не так много сыновей: Валентин женат, Калик связан обетами, Ивер — бастард, а Элуф — маленькое сокровище в бархатной шкатулке. И если это не сам Мортем, то…
Внутри всё сжалось от боли.
Он отсчитывал минуты ожидания в нетерпении, несвойственном ему, заглушая боль душевную физической, впиваясь ногтями в кожу ладони, пока обдумывал все варианты, доступные отцу. Правильно подобранные слова, смирение в нужных моментах, выверенные действия — это могло бы сработать, если бы не та ненависть, испытываемая Лорканом Барасом к собственному сыну, затмевавшая все доводы Мортема. Ему нужно было что-то придумать, но с ужасом осознавал — безнадёжность ситуации в том, что была неопределённость в предупреждении Валентина. Можно было подумать, что сам генерал-губернатор решил взять очередную жену и привести в семью, но Элуф был последним и самым желанным для отца, ещё не успевший ни разочаровать, ни осчастливить. Ему больше не требовались наследники, от которых можно было ожидать чего угодно, кроме послушания.
Мортем не заметил сколько монет отсыпал кучеру, проигнорировал приветствие гвардейцев, как и дворецкого, ворвавшись диким ветром в просторный холл и тут же торопливо поднявшись по лестнице, едва не сбив с ног притаившегося Элуфа.
— Морт, что-то случилось? — в его испуганных карих глазах отражалось напряжённое лицо старшего брата.
— Где сейчас отец?
— В кабинете, — Элуф хотел сказать что-то ещё, потянувшись к чужой руке, как Мортем сорвался с места, оставив лишь лёгкий шлейф строгих духов. — Морт, постой! Там гости!
Он попытался последовать за старшим близнецом, но вскоре отстал, обеспокоенно глядя в спину родственника, стискивая себя за плечи в дурном предчувствии. В последнее время здесь каждый был сам не свой, начиная прислугой и заканчивая его братьями и отцом. Элуф невольно сжался, вспоминая крики отца за дверью кабинета и раздающиеся там проклятья, называя Мортема не только «ублюдком» и «плодом шайдерской потаскухи», но и убийцей. Но разве его старший брат, спасая жизни, мог кого-то убить? Он не был улыбчивым и общительным, как Като, или мягким, как Валентин, но Элуф знал его. Мортем не был убийцей, отец вновь был из-за чего-то зол и просто сорвался, потом успокоится и никто больше не заикнётся об этом.
Но в отличие от Элуфа, чья наивность не давала ему увидеть всей картины, искалеченной воспитанием отца, Мортем догадался, что в этот раз ему не отделаться столь же легко, как в предыдущих ссорах. Он уже преступник в глазах генерал-губернатора, пусть не обвинённый официально, но разве презирающий его человек будет разбираться в истине? Его рука дотянулась до круглой ручки, потянула на себя, открывая дверь, откуда исходил тяжёлый аромат сигарет и добротного виски, смешиваясь с приглушёнными голосами. Мортем шагнул через порог, отрезая себе путь к отступлению дверью, ловя льдистыми радужками удивлённые взгляды двоих мужчин, лениво рассевшихся в креслах друг против друга, и не без удовольствия отметил постепенно подкатывающуюся злость отца, покрывающегося красными пятнами, сдерживаясь.
— Отец, — как же передёрнуло от этого слова генерал-губернатора, но такова правда, от которой не убежать. Мортем растянул губы в жёсткой улыбке. — Господин Пиран.
— Что хотел, — Лоркан Барас проглотил имя, которое весьма редко срывалось с его губ. — Говори, только быстро.
— Я слышал о столь радостной новости, как помолвка…
— Если ты пришёл сюда, чтобы всё сорвать, то можешь не тратить время, это не касается тебя.
— Неужели я могу поздравить генерал-губернатора? — последняя попытка удостовериться, что интуиция обманывает, и Мортем ловил каждое слово, каждый жест отца.
— О, поздравлять нужно не вашего отца, Мортем, а брата, — старик, сидящий напротив генерал-губернатора, был ещё крепок, хоть голова и была покрыта сединой, а лицо — морщинами, но живые глаза говорили о трезвости ума и хорошем здоровье. — Если верно понял, он даже ваш близнец.
Под пульсирующими подушечками пробудилась магия, набухая иглами, рвясь на волю, подчиняемая той буре эмоций, сдерживаемая маской вежливого удивления, что так безупречно изображал старший близнец, ощущая потоки энергии, скользящие по фалангам, собираясь на кончиках. Ему стоит сделать два коротких жеста, высвободить магию и весь этот фарс закончится быстро, не доставляя больше проблем, но смерть двух выдающихся людей в кабинете одного из них не будет загадочным делом, как убийство женщин на улицах Риверана. Валентину придётся подчиниться закону, а Мортему либо позволить себя схватить, либо жить в бегах с мыслью о ничего не знающем Като. Он завёл руки за спину и стиснул кулаки, успокаивая себя и развеивая магию.
— Като? — уголок губ дёрнулся в нервной усмешке. — Разве он подходящая кандидатура для столь выдающейся семьи, как Пиран?
— Обер-лейтенант, награждён высшим орденом Святого Айнурадана, входит в «Взвод Святого копья» с перспективой стать одним из гвардейцев, приближенных к императорской семье. Что говорить о победе над Королевским Тигром, — Гор Пиран неспешно убрал сигарету, сбив указательным пальцем пепел, и с интересом посмотрел на Мортема. — Имеете возражение?
— Вы рассуждаете в краткосрочной перспективе, — Мортем переждал очередную попытку отца заткнуть его, но заинтригованный Пиран остановил его. — Северский мирный договор заключён полтора года назад, за это время заключены первые торговые соглашения с бывшими врагами империи, а также открыта граница с Орма-Аддаром. Пройдёт ещё пара лет, и армия прекратит быть ведущей силой, уступив место торговле, науке и искусству. И если поэты и художники становятся знамениты лишь после своей смерти, то перспектива остальных видна уже сейчас.
— Как интересно. Предлагаете вместо перспективного солдата выбрать перспективного доктора?
— И дать вашей дочери обрести счастье, о котором она мечтает, — Мортем позволил себе вольность, но судя по приподнятым кустистым бровям Гора Пирана, это сыграло свою роль. — Вы, как никто другой, знаете по кому страдает её сердце.
Напряжение, царившее в кабинете с появлением Мортема, рассеялось с грудным смехом гостя, столь заразительным, что заставил даже улыбнуться генерал-губернатора, впившегося в обивку кресла, слушая весь диалог своего сына и давнего друга.
Аннет Пиран действительно любила Мортема ещё с тех лет, когда они были детьми, чьё беззаботное детство длилось до тех пор, как не заплясал огонь под ногами одной невиновной женщины. Като, Аннет и он, Мортем, предпочитавший книги обществу неугомонных детей, прячась в тени яблонь в саду. Он молча позволял ей сидеть рядом и слушать заунывные работы по медицине, когда читал вслух, надеясь таким образом отвадить от себя. Но любовь, с которой Аннет смотрела на него, была сильнее, нежели сон, то и дело моривший на пятой странице очередной нудной книги. Удивительно то, что объектом её чувств стал не сияющее солнце Като Барас, а тень, таившаяся в тихих углах дома и сада.
— У вас крепкая хватка, Мортем, — отдышавшись, Гор Пиран пригубил янтарной жидкости и промокнул губы. — И то, как анализируете ситуацию… Меня смущает лишь то, что о вас пишут в газетах.
— В одной, если быть точным, и исключительно слух.
— Но что, если это правда?
— Такая же, как история о младшем северском принце, прибывшем в Аримар, — Мортем позволил себе прикрыть глаза, обретая над собой контроль. — Мы можем лишь верить этому, но ни опровергнуть, ни доказать. Мне и самому любопытно узнать собственные мотивы, заставившие убить шестерых несчастных женщин, не связанных ничем, кроме способа убийства.
— Дело ведёт ваш брат?
— Да.
— Скоро ему поможет приглашённый мной столичный инспектор, раз никто в этом городе не может разрешить эту загадку.
— Ты говоришь о несостоятельности собственной полиции, отец.
— Лишь о том, что Валентин мог и раньше запросить помощь, но слепая вера в твою непричастность мешает здраво мыслить.
— Пожалуй, мне пора, господа, — Гор Пиран тяжело поднялся из кресла, крепко пожал руку генерал-губернатору и по-отечески похлопал Мортема по плечам. — Я поразмыслю над вашим предложением, Мортем. Мне нравится в каком ключе вы мыслите, это важно в нашем деле.
Было ли это слишком просто? Знание кто такой Гор Пиран подсказывало, что на подобный исход он и надеялся, заполучив себе перспективного врача со столь значащей фамилией. Като или Мортем — ему не было разницы, но счастье собственной дочери всё же сыграло не последнюю роль в этом театре абсурда, подтолкнув Пирана к Мортему, чем весьма сильно удивил отца. Но если бы Мортем допустил брак Като, то как скоро закончилось бы расследование, для которого он и позвал близнеца?
— Единственная просьба, — Мортем сглотнул. — Не ставьте моего брата в известность об этом разговоре.
Тяжёлая ладонь Пирана доверительно коснулась груди.
— Можете не волноваться, Мортем, — он бросил взгляд на Лоркана и улыбнулся. — Пираны умеют хранить секреты.