Он жалеет, что никогда не имел способностей к рисованию. Безобразные почеркушки на тетрадных полях и скомканных листах бумаги всегда были максимумом маленького Владика - в школе все попытки стать великим художником и закончились, так толком и не начавшись. В то время его страстью стала история. А теперь вот Стас. Влад правда никогда в этом вслух не признается.

Костя гоняет стопку между рук - гладкое стекло с легкостью скользит по лакированной поверхности барной стойки, заставляя лысого молодого парня с подозрением коситься на мужчину. “Да иди ты нахер,” - зло думает он, понимая, что разбитая посуда - наименьшая из его проблем.

Многочисленных проблем.

Но самая главная из них сидит рядом, подперев голову мощным кулаком, и скучающе разглядывает растворяющуюся в стакане пивную пену.

Светлов злится, правда, пытается злиться, хоть и безуспешно. Ведь на каждое "да как он мог!" в голове возникают разного рода образы. И теплые, излишне теплые, карие глаза, такие насыщенные, темные, что у Артема каждый раз коленки начинали позорно дрожать. И голос - непривычно вкрадчивый, лишенный чрезмерный язвительности, практически ласковый, когда Гарин перегибался через его плечо, а в грудине принималось ухать с недюжей силой.

Все начинается с брошенного между делом язвительного: “Вам бы китайский подучить, востоковед Вы наш уважаемый”. Гарин даже не задумывается о собственных словах, а Светлов же вспыхивает, как спичка, бросая в ответ дерзкое: “Аще Ваше благородие меня чему-то да научит”. Он смотрит на мальчишку почти шокированно, не ожидав, что тот выдаст нечто подобное. Гарин вглядывается в хаотичный блеск голубых глаз, стараясь игнорировать губы, изогнутые в кривой улыбке.

Фоновая джазовая музыка ни капельки не расслабляет - скорее даже наоборот. Костя вертит в руках маленький пакетик с сахаром, который ему вместе со стаканчиком кофе всучила девушка в одном из многочисленных фургончиков, выстроившихся вдоль побережья. Он горбит спину, ссутуливая плечи, и не отрывает взгляда ни на секунду от белой бумаги, испещренной мелкими надписями. Пытается вчитаться в мелкий шрифт, лишь бы не смотреть на две фигуры - воспринимать их в расфокусе гораздо легче. 

Гораздо легче притворяться.

У Тани все нутро содрогается от нетерпения - сладкое волнение разливается под кожей, стопы покалывает, хотя последние колет, скорее всего, от того, что она стоит одной ногой на гальке. Она смотрит не отрываясь, покачиваясь от нетерпения (или, вернее, алкоголя и неровному берегу). 

Он смотрит на непритязательные бутоны, валяющиеся в раковине, и мысленно ненавидит их, самого себя и причину их возникновения. Только такой неудачник, как он, мог вот так вот влюбиться в собственного мучителя.

У Влада трясутся колени, пальцы, да и все тело в целом. Влажные от пота руки соскальзывают с бортиков старой раковины и бестолково скребут ногтями по керамике. На глазах выступают предательские слезы, которые он слишком уж торопливо (для того, кто находится в полном одиночестве) вытирает вместе с соплями и слюнями. И крапинками брызнувшей крови.

Мысленные заметки о Владе и Стасе в двух главах

Витя смотрит на это чудо в поразительно белой майке, выглядящее так, словно оно целиком и полностью соткано из света. И, чего уж греха таить, его самого тянет к источнику. Прямо как тех самых пресловутых мотыльков. Он знает, что бывает с насекомыми на солнце, но не боится. Уж если и сгорать, то в Юриных руках.

Лучше места для гибели не найдешь.

Все превращается в бессмысленную череду дней с бессмысленным валянием в кровати или сидением у стены. Дальше стен палаты выходить страшно - Витя боится натолкнуться на чью-то капельницу или ходули. Занять себя в больнице тоже особо нечем, да и большая часть развлечений предоставлена тем, у кого все в порядке с глазами. Поэтому все, что ему остается - ловить отзвуки чужих шагов и перешептываний, слушать усталый голос врача и довольствоваться редким перебрасыванием фразами с другими пациентами. Последние, впрочем, не оценили то, что с ними в одной палате лежит “мент”. И не важно, что бывший.