Первый рассвет. Первый рассвет, когда Астарион не пытался поскорее забиться в тени, во тьму, только бы спастись от палящих лучей. Первый рассвет, когда он понимал, что солнце больше не несет смерть.
Очнувшись после крушения Наутилоида, он еще не осознавал, что происходит, а потом все закрутилось в сплошное безумие. Все казалось сном, ярким, невозможным сном, где его жизнь принадлежала лишь ему самому.
Теперь Астарион намеренно шел в лес, чтобы встретить первый за двести лет рассвет. В конце концов, после двухсот лет кромешной тьмы он имел право на сантименты.
Деревья расступались перед ним. Его шаги были так тихи и легки, что даже ветви под ногами не трескались. Он шел быстро, почти бежал, смесь надежды и страха непреодолимо толкали вперед, и он оказался на поляне как раз вовремя, чтобы увидеть, как на горизонте разгораются первые оранжевые лучи, яркие, словно пожар.
Дыхание сперло. Астарион до боли в глазах смотрел, как восходит солнце, пока не услышал негромкие всхлипы. Неожиданный звук мгновенно перенял все его внимание: на поваленном дереве неподалеку сидел Иллиатрэ и, очевидно, тоже смотрел на рассвет.
Захотелось развернуться и уйти, неслышно скользнуть за черные стволы деревьев, но через миг мысль вышибла злость: с какой это радости он должен отдавать свой первый за двести лет рассвет этому выскочке? Астарион пошел к нему не скрываясь. Иллиатрэ обернулся. Его лицо блестело от слез, глаза опухли и сильно покраснели, прорезанные алыми рубцами лопнувших капилляров.
— Боги, неужели вид восходящего солнца так тебя тронул? — хмыкнул Астарион. Иллиатрэ попытался вытереть слезы, но по щекам тут же побежали новые потоки.
— Учитывая, что я всю жизнь прожил в Подземье, я хочу насладиться видом этого раскаленного шара, освещающего ваш мир. Это же потрясающе, черт возьми. Но мои… агх… светочувствительные глаза такого не выдерживают! У меня аж все нутро выворачивает и в затылке давит!
— Думаю, тогда тебе лучше уйти в тень, — милостиво предложил Астарион. Иллиатрэ отмахнулся.
— Нет, спасибо, я и так всю жизнь прожил в тенях.
И прежде чем Астарион успел подумать, его губы произнесли:
— Понимаю…
Иллиатрэ покосился на него скептично. Шрам зиял черным провалом на его блестящей коже цвета темной стали.
— Очень сомневаюсь.
Нет, ну как в нем могут одновременно уживаться наивный восторженный ребенок и высокомерный ублюдок? Мог хотя бы раз не озарять окрестности светом своего самомнения. Но прежде чем Астарион успел выдать саркастичную фразу и оскалиться ему в лицо, Иллиатрэ вдруг мягко улыбнулся и сказал:
— Так ты тоже любишь смотреть на рассвет?
Астарион подавил вздох. Произнес неожиданно искренне даже для себя:
— Больше всего на свете…
Иллиатрэ одобрительно кивнул. Кажется, его глаза наконец приспособились, потому что слезы перестали течь, а покрасневшие веки сделались нормальными.
— Тогда, наверное, ты и правда понимаешь.
Он похлопал ладонью по бревну рядом с собой. Помедлив, Астарион пошел к нему сквозь море высокой травы и опустился рядом. Они молча смотрели, как солнце поднимается над миром, а сумерки отступают, жмутся к кромке леса, пока не исчезают вовсе. Огнем вспыхнула гряда облаков, фиолетовым, желтым и красным разгорелось небо, пока не превратилось в ярко-голубое, как чистое озеро. Астарион молчал. Молчал и Иллиатрэ.
На удивление уютное молчание.
— Что бы ты делал, если бы не вся эта история с головастиком? — спросил Астарион, покосившись на него. Рассеченный шрамом угол рта Иллиатрэ поджался.
— Я… Не знаю, — он вздохнул, опустил плечи, всем видом показывая, что это честный ответ. — Не знаю. Вообще-то… Я живу одним днем, потому что даже представить не могу, что может случиться дальше. Вот я отправился в систему пещер подальше от своего логова, чтобы пополнить запасы трав и грибов для своих алхимических экспериментов, а в следующий миг оказался в капсуле, скованный по рукам и ногам, а мерзкий иллитид сунул головастика мне в глаз.
Он вздохнул снова. Посмотрел на Астариона печально и поднялся на ноги легко, как кот.
— Но я знаю точно, что мне нравится смотреть на рассвет, пусть солнце и причиняет мне боль…
Его губы растянулись в хитрой ухмылке.
— …Как и все, что я люблю.
Астарион уставился на него с недоверчивой усмешкой, а Иллиатрэ не отвел взгляда, широко улыбнулся, его грудь тяжело вздымалась, как будто он задыхался от собственной дерзости.
Астарион поднялся тоже. Притянул его к себе, обхватил лицо обеими руками и поцеловал. Губы Иллиатрэ приоткрылись навстречу его губам.
Как хорошо получилось. Просто чудесно. Теперь он на шаг ближе к своей цели.
***
Когда они наткнулись на охотника на чудовищ посреди болот, было очевидно, что его нужно убить и бросить труп гнить в трясине.
Один вид гурца пробуждал в Астарионе ярость. Сразу вспоминалось, как они налетели на него двести лет назад, стоило ему свернуть в безлюдный переулок. Он до сих пор чувствовал, как от их ударов и пинков трещат кости, как с кошмарной болью разрывается что-то внутри и жизнь агонично уходит из изувеченного тела.
Гурцы виноваты во всем, что с ним случилось! Он был хорошим судьей, внимательно слушал каждое дело, выносил справедливые решения, и вот чем ему отплатили?! За то, что им не понравился заслуженный приговор, — избили его толпой и оставили подыхать в канаве!
Астарион опустил ладони на рукояти кинжалов. Что ж, те гурцы умерли давным-давно, но вот этого гурца, что пришел за его головой, вполне можно прикончить!
Ощутив его порыв, Иллиатрэ бросил на него красноречивый и очень взволнованный взгляд. Предупреждающе коснулся его плеча, едва уловимо покачал головой. Астарион уставился на него злобно. Помедлив, отнял руки от ножей.
Проклятье. Убей он гурца, пришлось бы многое объяснять спутникам. Например, что этот охотник на чудовищ вообще делает посреди топей и какого такого вампира ищет.
Иллиатрэ дружелюбно попрощался с гурцем, и они направились прочь. Когда отошли достаточно далеко, скрывшись за зарослями колючего кустарника, Астарион повернулся к нему и выпалил, не скрывая злости:
— Почему?!
— Если бы ты убил его, — бросил Иллиатрэ с намеком на снисходительность, — тот, кто его послал, тут же понял бы, что напал на след.
— А что, на болотах мало других опасностей? Охотника мог задрать волк, он мог бы оступиться и упасть в болото, или карга сожрала бы его на ужин!
— Нет, — покачал головой Иллиатрэ, становясь очень серьезным, даже мрачным. — Нет, Астарион. Тот, кто послал охотника, сразу бы подумал: «Ха, да вот же оно, парень, которого я ищу, именно здесь, и надо послать за ним целую кучу охотников, раз один не справился!» Нам не стоит раскрывать себя врагам раньше времени.
«Нам». Астарион замолчал. Очень хотел ответить что-то резкое, но слова ушли. Разумеется, Иллиатрэ прав, провалиться бы ему в ад.
И он сказал «нам». С каких пор их разношерстная компания неудачников, истерзанных горем и бедами, пронизанных недоверием друг к другу, как стальными нитями, стала «нами»? С каких пор Астарион вообще стал частью этого «нас»? И, что хуже, с каких это пор такая мысль совсем не внушала отвращения?
***
В очередную ночь Астарион снова вырвался из кошмара, едва сдержав возглас. Сон словно до сих пор держал его, стягивая липкими волокнами. Трудно сказать, что в нем происходило, но там точно был Касадор, а значит, ничего хорошего.
Астарион сел. Поморщился. Прикрыл рукой лицо, приходя в себя, и услышал тихий голос:
— Эй, Астарион. Иди сюда.
Иллиатрэ сидел возле костра, разложив перед собой нехитрую еду, а перед ним на земле стояла начатая бутылка вина. Ночь окружала его душной пеленой, подернутой оранжевыми отсветами по краям, словно черная бумага, что тлела в камине.
Астарион медленно поднялся. На ватных ногах зашагал к нему. Ветер обдал лицо, вышибая тревожные мысли и подспудный ужас от пережитого во сне.
— Пьешь в одиночестве? — протянул он почти весело, опускаясь на спальник рядом. — Ха. Это уже болезнь.
— В одиночестве? — прищурился Иллиатрэ. — А ты разве не здесь? Я проснулся, почувствовав твою боль. Не стал тебя будить, чтобы не тревожить, как в прошлый раз, — ну, и чтобы ты на меня не накинулся. Но я все подготовил.
Он обвел рукой пищу, вино и костер. Не дождавшись ответа, откупорил бутылку и разлил вино по мутным бокалам. Астариона терзали смутные чувства насчет его заботы, такой до тошнотворности милой, что становилось не по себе.
— Скажи… — Иллиатрэ коротко поднял на него глаза, пылавшие, как угли, и отвернулся к костру. — Тот, кто мучит тебя во снах, еще жив?
Астарион помедлил. Смотрел, как танцует огонь в ночи, пожирая хворост. Наконец ответил, тихо и хрипло:
— Да.
— Чудесно! — криво усмехнулся Иллиатрэ и, наткнувшись на его пораженный взгляд, объяснил: — Это значит, что мы сможем его убить. С живыми демонами проще иметь дело, чем с мертвыми. Поверь, я знаю, о чем говорю. Мои демоны все мертвы, и я иногда жалею об этом.
Он отпил вино. Астарион понюхал содержимое своего бокала и поморщился.
— Скверное вино, — он покосился на Иллиатрэ и поспешил сгладить резкость: — Нет, не подумай, это тебе не в упрек.
— Да? — выдохнул тот и расстроенно посмотрел на бутылку. — Честно говоря, я ничего не смыслю в винах. Выбрал наугад.
— Ничего. В следующий раз я тебе помогу. Зато таким вином проще напиться.
Астарион осушил свой бокал и закрыл глаза, чувствуя, как колючее жжение расползается в горле и падает теплом в желудок. Иллиатрэ пил маленькими глотками, но тоже управился быстро и снова налил им вина.
— Расскажешь? — произнес он.
— Нет, — ответил Астарион тихо. — Но, может быть, со временем. А что насчет твоих демонов?
Иллиатрэ вздохнул и поежился, будто от неожиданного холода.
— Они мертвы. Что о них говорить?
Нахлынуло очень неприятное чувство, что они с этим дроу правда в чем-то похожи. Разумеется, не в поступках, не в характерах, не в отношении к жизни — и все же их роднил какой-то глубинный опыт.
Половину лица Иллиатрэ выбелял лунный свет до серебряного, другая половина утопила в тенях, волосы превратились в потоки платины. Астарион отхлебнул еще вина, пытаясь справиться с раздражением и горечью. Нет, это безумие какое-то. Хотелось ему довериться. Хотелось все рассказать — про то, что он вампир, даже про… про Касадора. Он адски устал подавлять это все внутри, заталкивать в глубины души и забивать сарказмом. Может, Иллиатрэ отчаялся и подлил ему в вино сыворотку правды, да и себе заодно.
Наверное, он тоже адски устал держать свои гнойные раны закрытыми.
— Итак, — выдохнул Астарион, покачивая в руке бокал. Ночь обнимала их мягко и ласково, словно мать, а небо укрывало лагерь бездонной колодезной чернотой. — Я задам тебе самый важный из всех вопросов, которые тебе когда-либо задавали. Как ты хочешь умереть?
Иллиатрэ как раз отпил вина, с трудом проглотил и нахмурился. Да почему же он так серьезно относится ко всем его вопросам, право-слово?
— От старости, как древние дроу, рассыпаясь в песок после двух тысячелетий прожитой жизни, — откликнулся он и ухмыльнулся. Астарион фыркнул.
— Примитивный ответ. А для тебя так даже слишком примитивный. Давай я подскажу. Нож, яд или удавка? Чувствовать, как жизнь утекает из тела вместе с кровью, принять милостивый поцелуй забвения или отдаться на милость веревки, что все туже и туже затягивается на твоей шее? Что выберешь?
Иллиатрэ задумался. Выпалил:
— Нож. Хочу почувствовать удар, а потом — как жизнь уходит за острой болью, которая быстро сменяется онемением.
Астарион хлопнул в ладоши и откинулся назад.
— Чудесно! Видишь? Я знал, что у тебя получится. Что ж, я приму это во внимание. Если настанет момент, когда понадобится тебя убить, я возьмусь за нож.
Иллиатрэ прищурился. В его глазах метались искорки тьмы.
— А что насчет тебя? — выдал он. — Как бы ты сам хотел умереть?
— Вот еще! — насмешливо протянул Астарион. — Стану я такое рассказывать тому, кто запросто мне выболтал свою слабость.
— Что?! — Иллиатрэ осознал, что его провели, и расхохотался. — Ах ты… Но знай: если настанет момент, когда понадобится убить тебя, я выберу способ на свое усмотрение, раз уж ты не рассказал.