*Несколько часов назад.*
Рассвет все никак не настанет. Стрелки часов будто замерли. Бешено колотится сердце. Мне страшно, так страшно как никогда в жизни. Утром я должен принести себя в жертву. А боюсь я того, что ни черта у меня не выйдет. И тогда все кончится так, как в том сне, что я видел еще в Этхарде, урывками.
Я пытался разгадать этот сон, ведь странникам ничего не снится просто так. Особенно с такой потрясающей навязчивостью. Обрывки сна разнились, но всякий раз присутствовали длинный темный коридор, в глубине которого кто-то чавкал и возился. И ужасно не хотелось узнавать, кто же это, но ноги, пусть и налившиеся свинцом продолжали идти вперед.
Сон целиком мне помог увидеть тот старый отшельник. Безумец с бегающими глазами. Он будто бы знал, что я заявлюсь к нему. Именно в этот день и в этот час. Как он пытался остановить меня, как схватился за свои космы, когда я вскочил в дверь! Да, прямо на лошади. Не было времени соображать. Если бы я просто побежал, он бы успел закрыть портал прямо перед моим носом. Ведь уговор у нас был иной. Он указывает мне дверь в нужный мир, а я затем передаю информацию моему проводнику. Вот эта вся бодяга с пропавшим Океаном-С-Большой-Буквы… Будто мне сейчас было какое-то дело до Кэйанга. До его мутной миссии… Но старика надо было обмануть. Он не хотел разговаривать со мной, все требовал привести проводника.
А я знал, неизвестно откуда, но знал, что единственный способ остановить случившееся в моем сне — оказаться самому в этом проклятом месте. А затем, в нужный момент вручить себя тому, от чего я бегал всю жизнь. Полностью и без остатка. Хоть с этим я должен был справиться. Хоть с чем-то.
Я разыграл небольшой спектакль: сел, привалившись спиной к скале, делая вид, что всецело поглощен действиями старого отшельника. Он водил рукой по воздуху. Казалось, что каждое движение причиняло старику невыносимую боль, а ладони его невероятно тяжелы. Кэй открывал двери похожим способом, только без лишних страданий. Лошадь — та самая, что вручила мне королева, мирно пощипывала траву, полностью игнорируя вспыхнувший бирюзовый шар, и прочие спецэффекты. Нужно было лишь улучить момент. Отшельника так захватила открытая им дверь, что он и думать забыл про меня. А ведь вначале косился так подозрительно. Будто знал, что я намереваюсь сделать.
А я просто вдруг вспомнил, что на животных не действуют законы странствий.
И вот я оказался в этом кошмарном мире. Он бесит меня настолько, что я даже не пытаюсь запомнить его название. Особенно тяжко с именами. У них тут какая-то кретинская система — целые поколения носят имена на одну букву. И запрещено все, все, что, по моему пониманию, требуется человеку для счастья и спокойствия. Я не встречал здесь кошек, но, мне кажется, что и им бы охотно запретили валериану. Как «вещество, разжижающее разум». Тут очень сильно помешаны на ясности этого самого разума, как и на здоровье. Встречал я таких маньяков и в своем мире − твердо уверенных в том, что даже дым от сигареты, которую выкурил сосед двумя этажами ниже, развивает рак легких.
Здесь вот таким фанатам идеи «помру идеально здоровеньким» зачем-то дали власть… А еще в этом мире мы, странники — вредители, которых надо уничтожать. Вроде саранчи или чумных крыс. А еще… Нет, лучше остановиться.
Чтобы описать весь маразм, который тут происходит, не хватит и десяти талмудов. Если много думать об этом, можно поехать крышей. Я все максимально упрощаю.
Я в аду. Меня сюда отправил сюда бедный старый отшельник, что наверняка до сих пор сидит и рвет на себе волосы. Безумная вообще была ночка: нашествие трихосомусов, Трэйнан, получивший ранение, весь двор короля Эйхольма, который вдруг назначил меня главным героем битвы и отчествовавший так, что я с трудом стоял на ногах. Я ни черта не соображал, пока вновь не нахлынуло то видение. Вот тогда-то и пришлось резко протрезветь. А потом я примчался к нему, к этому старику, наскоро попрощавшись с королевой, оставив Трэя…
Давно мне уже не приходилось так сбегать. Но в свое время я проделывал это мастерски. Опасаясь того, что кто-то рассмотрит настоящего меня за улыбающейся маской.
Трэй же видел меня насквозь, с самого начала. И ничего-то его не напрягало.
Это ты зря, Трэй. Ты хороший веселый парень, с высоким болевым порогом. Зачем тебе я? Я все порчу. К чему бы ни прикасался. Я плохой друг и вообще человек хреновый. Про отношения вообще молчу. Даже от тебя вот свалил, как только узнал, что ты в порядке, но потребуется время, чтобы ты встал на ноги. Но у меня не было больше времени.
Так лучше, Трэй. Я приношу лишь неприятности. Так было всегда. И теперь в беде мои друзья, моя истинная семья. А все потому, что кретин Эсси не пойми чем занимался все это время.
А еще…
Даже не знаю как сказать.
Когда мать в своих припадках называла меня скверной, порождением тьмы и прочими милыми эпитетами…
Не могу сказать, что она была сильно далека от истины.
Когда-то я считал, что у меня есть темный двойник, и сваливал на него вину за все происходящее. Что это он иногда берет верх и делает то, что люди попросту не должны уметь делать. Даже странники. Убеждал себя, что ненавижу его, но в моменты опасности неизменно молил его прийти. Даже зная, что каждый его приход будто оставлял зияющие раны в душе и теле.
Убийство омерзительно.
Даже когда тебе самому угрожает опасность.
Даже когда речь идет о самых конченых ублюдках.
А уж я встречал их частенько на своем пути.
Нет, далеко не каждого из них накрывало моей… силой, или, вернее сказать, проклятием. Оно тихо тлело внутри, готовое рвануть. Припрятанная взрывчатка, которая могла сама сдетонировать в любой момент. Очень редко, зато эпично.
Собственно случаев, когда оно прорывалась наружу было три. Первые два раза я не смог ничего сделать. А на третий получилось, но чертова сила обернулась против меня и я чуть не умер, сильно озадачив целый штат докторов непонятно откуда взявшимся приступом.
Чуть позже Кэй велел мне не попадать в ситуации, что могут спровоцировать новый взрыв. А если уж и попаду, то ни в коем случае не пытаться остановить неизбежное.
Что же, будь спокоен, дорогой наш наставник. Я не буду тормозить эту долбанную силу. Я призову ее. Я растоплю этот костер и накормлю его собственным телом. Пускай если нужно будет, он сожрет меня полностью.
Потому что это единственный способ сделать так, чтобы тот сон не сбылся. Я знаю.
Это не отменит моей вины. Ведь они оказались здесь, потому что я попал к королю Эйхольму. Потому что я проторчал здесь у него так долго.
Может быть, лучше попрощаться заранее? И попросить прощения?
Нет. Когда меня привезут к тому зданию, которое все зовут «центром», как же все-таки, у них здесь плохо с фантазией, вот тогда и попрощаюсь. Если все получится. А пока хочется вспомнить недолгое счастливое время. Которого, похоже, уже мне не застать.
Мы познакомились в тот день, когда я впервые приехал в их город. Приехал прямо из очередной переделки. А до этого сбежал из столицы. А еще два года назад — из родного дома. В фильмах такие сбегающие сидят на потрепанном временем сиденье автобуса или поезда, откинувшись назад, мечтательно и с надеждой смотрят в окно, а на щеке блестит одинокая слезинка. Я всегда сбегал, выпив столько, что мне было удобно сидеть в страшно неестественной изломанной позе: раскинув руки и ноги куда попало, прижимая локтем к боку бутылку и показывая в окно средний палец. Будто мне лет пятнадцать. Но я действительно так ненавидел эти места, откуда сбегал, чистой и неразбавленной ненавистью, такой, какой ненавидят только подростки, которых воротит от самой мысли о том, чтобы «понять и простить». Никакой одинокой слезинки на щеке у меня не было. Я был ужасно злой и усталый. И пьяный, трезвым бы я ни за что не решился сбежать. Особенно в первый раз.
Дождь, поливающий вирровские усадьбы, размывающий аккуратные дорожки, провожающий меня в путь. Распахнутая тяжелая дубовая дверь. Ливень так барабанил по крыльцу, что заглушил все, что сказала мне мать на прощание. Это неважно: я прочел по губам. И ничего нового не узнал. Дверь захлопнулась за мной, потом я услышал, как она торопливо захлопывает и ставни. На первом этаже, на втором. Будто я нечистая сила, что ночью возьмет да залетит в окно. Хотя тут она в чем-то права…
Я не оборачивался, но все равно видел тонкие нервные руки, что возились с засовами, с трудом опускали тяжелые створки. Ставни в Виррах захлопывают, когда кто-то умирает. Думаю, для всех лучше было бы, если бы так и случилось, но нет, я, вполне себе живой, покидал отчий дом. И специально изо всех сил хлопнул калиткой. От злости, которая все еще искала выход, а отчасти − из-за склонности к нелепой театральности, которой отличалась вся наша семейка и которую, к моей досаде, я тоже унаследовал.
То было бегство не к свободе, не к себе настоящему. Тогда еще нет. Просто бегство.
А еще через пару лет — снова, как будто фильм включили на перемотку. То же небо, плачущее дождем, уже над другим городом, и я снова иду, почти бегу к вокзалу. В этот раз искренне надеясь, что не попадусь никому на глаза. В Виррах, напротив, мне хотелось, чтобы все, абсолютно все видели, что я сваливаю. Да-да, тот самый мальчик из уважаемой семьи, что ведет род от Эстервия такого-то, одетый как плебей, с плебейской сигаретой в зубах, размахивая плебейской бутылкой с плебейским напитком, сваливает в оплот плебеев. А в тот момент я действительно опасался, что сейчас кто-нибудь остановит, схватит за руку и заставит остаться. Заставит угрозами — которые на самом-то деле ничего для меня не значили, или уговорами — неубедительными, но почему-то действующими.
В столице меня любили. Именно за то, за что не любили в Виррах — за мою внешность. Здесь она всем пришлась по нраву, и поначалу это вскружило голову. Но на то, что скрывалось за ней, и там, и там всем было плевать. В столице я делал все, что не позволял себе делать в Виррах.
«Смотрите, мама и папа, да, это я проснулся в каком-то шалмане, посреди голых тел, и да, я понятия не имею, с кем из них переспал, смотрите, я сегодня выгляжу как шлюха, прожженная, с синяками под глазами, смотрите, сегодня мне предложили сняться в том видео…»
Однажды до меня дошло, что я постоянно повторяю это «смотрите».
«Твое место среди таких же извращенцев…» Ну вот, я взял и уехал к тем самым извращенцам, а почему-то все равно постоянно мыслями возвращался в Вирры.
«Смотрите, это я, ваш сын, качусь на дно, стремительно и вдохновенно, я очень надеюсь, что, когда я скачусь окончательно, об этом узнают в наших краях. Пусть честь семьи будет замарана так, что и не отстирать, пусть я стану еще одним позорным пятном на их безупречной репутации».
Я хотел не просто пасть, я хотел лететь долго, попутно ударяясь о скалы. Чтобы только семья слышала, как я падаю.
И я начал скитаться по стране. Город за городом, ночлежка за ночлежкой. Играл на вокзалах и площадях, переодически утекая от полиции, перебивался разовыми подработками в разных барах. Находил себе любовников на каждой остановке, на каждой вечеринке, чтобы только заглушить ноющую пустоту внутри. Однажды я понял, что невероятно близок ко дну жизни и решил немного притормозить. Попытка вышла боком: меня выставили из города, где я решил осесть. И запретили въезд лет на десять. Странная история вышла, дикая. До встречи с моей настоящей семьей таковых историй было много. Но обидно, как раз в том городе я встретил людей, к которым привязался. Впервые в жизни.*
В Тьярегорде я попытался было обставить все благоразумно. Даже работу нашел заранее. Но проклятая фамильная нервозность, проклятая мнительность… Я опять ехал в автобусе пьяный, расхристанный и похожий на бродягу. В этот раз меня трясло еще сильнее − ведь теперь я даже не знал, куда я бегу. И чего ищу.
Кажется, я решил распрощаться с мыслью о каком-то там счастье. Просто начать существование на новом месте. Закрыться от всех, от всего мира. И даже мысленно никогда не возвращаться в Вирры.
Все свое детство и юность я провел, желая угодить своей семье. Пытаясь хоть как-то вписаться в вирровский жизненный уклад. Тщетно стараясь натянуть на себя другую личность. А потом я два года жил как бы назло своим родителям. И то и другое меня сильно достало. Значит, надо было искать другой путь.
В городе проходил большой студенческий праздник. Разгар гуляния я застал еще ночью. А утром мне не спалось, и я выполз на улицу. Тогда-то я и встретил Братишку.
Майское солнце, греющее уже вполне по-летнему, на улицах толпы: восторженно визжащие школьники, студенты… Все будто бы были знакомы друг с другом и очень дружны. У нас в Виррах все выглядело иначе. В школе мы только сдавали экзамены и участвовали в сборах. Учителя приходили к нам на дом, их специально приглашали. Мое общение со сверстниками старались свести к минимуму, и я вовсе не возражал. Само мое существование приводило их в ярость, и каждый визит в школу заканчивался для меня разбитой губой, оторванным рукавом рубашки или еще чем похлеще. Впрочем, наш вирровский молодняк и друг с другом держался напыщенно и чванливо.
А здесь все было иначе. Я с интересом наблюдал, как шумные яркие дети веселятся, радуются, завидев друг друга, делятся выпивкой. Смотрел отстраненно, пока не нахлынул очередной приступ жалости к себе: «А для меня все это уже не доступно, наверное, я и тут не задержусь».
К счастью, очередному моему стихийному приступу грусти и самоедства не суждено было развиться. Кто-то внимательно следил за мной, и я отвлекся.
Я не знаю, почему заговорил с Братишкой. Как-то растрогал, что ли, его растерянный и потерянный вид, сбивчивая речь, застенчивость. Совсем один на этом празднике жизни. И лет ему явно не больше тринадцати. Все это вызывало какие-то братские чувства, а у меня раньше такого не случалось. В глазах — немая мольба. «Кто-нибудь, помогите». Я-то знал, каково это — когда тебе очень нужна помощь, и ты боишься попросить о ней, лишь молча бредешь в неизвестном направлении, хотя хочется заорать во весь голос.
И забавно было наблюдать, как он гадал, девица ли я. Но спрашивать стеснялся. Забавно. В Виррах все знали, кто я, в столице взгляд у обывателей был более наметанным.
Что же у него случилось? Потребовалось много сил, чтобы это выпытать. Подруги или сестры, неважно, в полиции… Пьянство в неположенном месте. Ситуация настолько знакомая и привычная, что я с трудом сдержал смех. За те два года я порой попадался и не на таком… А для него − звали парнишку как-то длинно и экзотично, сочувствую, чувак, сам вот мучаюсь всю жизнь, это была Проблема с большой буквы. Крушение миров.
В столице я натренировался уламывать полицейских и охранников. Даже тех, которые совсем-совсем деревянные игрушки. Вот когда моя физиономия была как нельзя кстати. Делаешь лицо круглой идиотки, но притом идиотки уверенной, и вперед. Правила игры были настолько знакомы, и все было так элементарно, что у меня подскочило настроение. И приятно было для разнообразия кому-то помочь, а не сидеть, вздыхая от жалости к себе. Я помню, как, окончательно войдя в роль, вошел в камеру, отодвинув с дороги оторопевшего копа, притянул к себе обеих девушек, к их крайнему удивлению. А потом, когда мы встали во дворе, рассматривая друг друга, одновременно смущенно и с любопытством, с трудом подавляя желание рассмеяться, по-моему, я тогда не выдержал первым, и мы все хохотали непонятно над чем… Вот тогда эта маленькая теплая компания и вошла в мою жизнь.
Нали. Уникальный человек, который может даже в самых лютых ситуациях сохранять чувство юмора. Я имею в виду не способность строчить шутками со скоростью пулемета, а скорее умение даже в неприятностях находить что-то забавное. Например, в той камере — как сейчас вижу, на лице довольно умело изображенное недовольство, чтобы поддержать подругу, которая как раз не умеет ржать над неприятностями, а глаза − невероятные глаза, огромные и какие-то гипнотизирующие − откровенно смеются, уголок рта то и дело кривится вверх. А иногда она так серьезна и собрана − когда склоняется над своим альбомом или когда уходит в свои мысли, недоступные никому. «Я та самая странная тихая девочка, что сидит на задней парте и точит черные карандаши», — говорила она частенько. Возможно, это когда-то и была странная девочка, но сейчас вся эта «странность» превратилась в привлекательную загадочность.
Ким. Вот говорят, что рыжие — натуры пламенные, это уже такой устоявшийся стереотип… Но в случае с нашей Кимми все, что говорят об огненноволосых, надо умножить как минимум на десять. А еще она настоящая воительница. Так и представляю ее скачущей на коне в атаку. Горе тому, кто встанет у нее на пути. И как ни парадоксально, именно Кимми из нас самая серьезная и прагматичная.
Братишка. Самое спокойное создание на свете, − разве что в нашу первую встречу я бы о нем такого не сказал − чудесное, доброе и очаровательно застенчивое. Скажет максимум пару фраз за вечер, но от одного его присутствия как-то уютнее и светлее. Мы все постоянно пытались учить, наставлять его, ну как же, мы все уже типа взрослые, бывалые, тертые калачи, познавшие жизнь. Он слушал, не возражая, и тихо делал все по-своему. В глубине души мы знали, что в некоторых аспектах он куда умнее нас, этот четырнадцатилетний или уже пятнадцатилетний мальчик. Где-то, конечно, ужасно наивен и невинен, но ведь так и должно быть, в его-то возрасте.
И Кэй. Сложные у нас с ним отношения, особенно сейчас, но не могу не упомянуть и его, нашего проводника. Ведь именно он открыл мне, кто я такой, кто мы все такие. И чем объясняются те непонятные события в моей жизни… О которых я до сих пор ни с кем не разговаривал. Из-за которых был уверен, что я шизофреник, притом опасный для окружающих, из-за которых я так долго терпел все издевательства, добровольно залезал в клетку. Кэя я впервые увидел еще в детстве. И конечно же, посчитал его плодом моего воображения. И решил на всякий случай сбежать. Я встречал его часто, в разных мирах, куда меня выбрасывало непроизвольно. А в тот вечер он явился нам всем. И оказалось, что мои новые друзья уже знакомы с ним.
«А теперь шутки в сторону», — сказал тогда Кэйанг. — «Нашему новому приятелю придется завершить обряд инициации, правила есть правила!»
Инициация странника, говоря простым языком — его первое путешествие, первый проход сквозь грань между мирами. И порой это оборачивается ожившим фильмом ужасов. Кэй откуда-то знал про то, что случилось со мной в двенадцать лет.
Мне как-то удавалось внушить себе, что это был банальный кошмар, просто очень реалистичный.
Густой и непроходимый лес, колючие ветки царапали лицо, я слепо шарил руками в темноте, пытался защитить глаза, ладони то и дело натыкались на что-то липкое… Я понятия не имел, как здесь очутился, да и не хотелось знать, в голове лишь одно: бежать, спасаться!
И вдруг — тропинка. Деревья и кусты плотно окружили ее — пришлось идти пригибаясь. И отовсюду доносилось непонятное жужжание, мерзкое, словно от тучи мух, хотелось зажать уши руками, но я не мог — надо защищать глаза от веток. Пахло влажностью и гнилью. Я бросился к забрезжившему вдруг вдалеке источнику света и тут же пожалел об этом. Жужжание усилилось.
Мертвое животное — может, это была корова, или лошадь, я не разглядел. А на нем — целая туча ужасных жуков, огромных, каждый − размером с рюкзак. Омерзительное пиршество. Задняя часть туловища у присосавшегося жука покачивалась в такт жужжанию, хоботки впились в тушу и сосут, сосут… Я стоял, оцепенев, а затем бросился прочь, и мне показалось, что насекомые тут же оживились, почуяв новую жертву, что, они уже окружили меня плотным роем, хотят выпить меня досуха… Я бежал и сердце колотилось где-то на уровне горла, и как в любом кошмаре, ноги точно свинцовые, колени тянули к земле. Я упал, с огромным трудом встал и помчался дальше — кажется, не быстрее, чем черепаха… И вдруг все закончилось. Я находился в роще неподалеку от нашей усадьбы. Стояла глубокая ночь.
Вспомнилось, как все начиналось. Не хотелось идти домой после того случая в школе… Как я уже говорил, посещать это заведение мне приходилось нечасто, но все равно каждый раз я умудрялся влипнуть в какую-нибудь историю. Домой мне, если честно, никогда не хотелось, но в тот вечер особенно, у меня тогда развилась некая паранойя в отношении моей семьи, в частности, отца. Мне казалось, что он только и ждет повода, чтобы избить меня до полусмерти.
Нет, конечно, он бы такого не сделал − какой бы тогда был скандал, какое пятно на репутации древнего семейства, потеря лица! Я думаю, только это его и удерживало, но каждый мой проступок вызывал у него такую ярость, что я боялся, что он вот-вот перейдет границу. И мне казалось, он знает, что на самом деле случилось с той учительницей, которая учила меня играть на пианино, с этой отвратительной старухой… С этой злобной тварью, при воспоминании о которой до сих пор начинает гореть рука.
Я бродил по лесу, по обычному Вирровскому лесу, пока не стемнело, потом я заблудился, запаниковал, и что-то произошло. Я попал в лес из кошмара. А потом, память оборвалась. Просто я долго пропадал где-то, а потом вновь оказался в Виррах.
Сейчас у меня похожее состояние. Как в ночь моей инициации, которая, как выяснилось, пошла не так, от самого начала.
Тогда я влез в свою комнату через окно, использовав выступы стены и растущую рядом липу. Задвинул шторы… Свет луны скорее еще больше напрягал, чем успокаивал, а нормальный свет включать было нельзя. Я боялся обитателей этого дома не меньше, чем существ из моего кошмара. В непроходимой темноте стянул одеяло с кровати, сел на полу у батареи и сидел так до утра, сам себя убеждая, что это был сон.
Просто дурной сон, просто дурной сон, Эсси, и даже не думай кому-нибудь об этом рассказать — упекут в психушку или запрут в доме, тебя и так считают ненормальным, разве нужно подкидывать им новые поводы? Утро наступит скоро, скоро наступит утро, Эсси…
В ночь моего знакомства с Налией, Кимми, Братишкой и Кэйем мне пришлось вернуться в день инициации. Чтобы исправить ошибку. После этого стало чуть лучше. Но вспоминать об этом все равно не хочется.
Но именно в этот день мы с Нали впервые купались в ручье Межграничья. Сразу после инициации. Прям в одежде. И впервые тогда я поймал эту легкость и беззаботность, которой так завидовал.
А потом я как-то очутился в комнате, на разложенном диване, где было разбросано множество подушек, на такой уютной старой тахте, было сразу видно, что на ней многие годы сидели, лежали, прыгали.
И мы вновь слушали музыку и болтали. Так просто и так хорошо. Под тремя одеялами, окруженному ворохом подушек, в комнате с медузами, нарисованными на стенах. Я, наконец, узнал, кто я такой, и даже уже встретил себе подобных. Захотелось разрыдаться, но, к счастью, сил на это уже не было.
Нали лежала рядом со мной, но поверх одеяла. Она не спала, смотрела на предрассветные тени, блуждающие по комнате. Удивительные янтарные глаза, за ними прятались сотни диковинных миров, где медузы парили в воздухе, словно птицы.
Я слегка выпутался из своего кокона и лег головой ей на грудь − прикосновение слишком интимное для тех, кого узнал меньше, чем сутки назад, не всегда позволительное даже любовникам, но с ней это было можно, с ней это было естественно и нормально, как и со всеми, кто присутствовал сейчас в этой квартире.
— Спасибо, что спас нас сегодня, — сказала она уже в десятый, кажется, раз.
Я каким-то образом понял, что она действительно тоже видела ту ночь из моего кошмара. Странниковская телепатия. Позднее я понял, что она есть у всех нас, но у Налии она была просто поразительной, в особенности когда дело касалось других. Она знала и то, что я совсем не хочу говорить об этом, и о том, что я не приемлю жалость к себе, да, я, спутанный комок нервов, одной ногой в психушке, но все же я не выношу, когда меня жалеют, даже если я в таком состоянии.
Просто разговоры обо всем и ни о чем, отвлекающие, уносящие прочь от моего прошлого. Просто присутствие рядом такого хорошего, теплого существа, странного, забавного, не совсем удобного для этого мира, прямо как ты.
Кто еще кого спас, это хороший вопрос.
Но завтра утром я собираюсь спасти вас. И я жду прихода этого утра, но оно все не наступает. Пытаюсь хоть что-то вспомнить из слов того эуктора. Все произошло как-то слишком быстро.
Я сделал много шагов вперед, и все благодаря моим друзьям. Перестал относиться к своей внешности и происхождению как к проклятию.
Нет, конечно, меня временами ломало, но не так, как раньше.
Но есть кое-что, что не исправишь, не загладишь, не забудешь.
Я − убийца.
И неважно, что та, кого я прикончил, была злющей старой ведьмой, неважно, что ее одышка и так бы скоро убила ее, неважно, что она сама довела меня до этого, неважно даже то, что она была не в себе, что, возможно, мне на самом деле угрожала смертельная опасность, неважно, что до этого она приложила столько сил, чтобы превратить меня в полностью забитое и искалеченное создание − куда больше даже, чем мои родители. По крайней мере, с ними до рукоприкладства у нас доходило редко.
Я не буду сейчас рассказывать эту историю и, наверное, не буду этого делать никогда. Даже наедине с собой… Я всегда боюсь выболтать что-нибудь во сне или в пьяном бреду. Разве что Трэю, но он ведь человек другой эпохи, другого уклада, хоть и странник, и, кажется, его ничуть не испугает, какое я на самом деле… чудовище. Но остальным… Нет, ни за что.
Только Кэй знал обо мне правду.
— «Стихия странников — океан», — сказал он мне однажды. — «Твои эмоции словно тот же океан в шторм, и чем дольше ты будешь их удерживать, тем больше шансов на то что ты сорвешься, и последствия будут страшными. Мы же не хотим повторения того случая?»
Зеленые глаза смотрели насквозь, и я молчал, надеясь, что можно будет не отвечать. К счастью, он не настаивал, и мы больше никогда не возвращались к этому разговору.
И только в жилище старого отшельника, когда меня вновь одолели обрывки повторяющегося кошмара… Перед глазами вновь всплыл самый первый вечер в компании моей настоящей семьи, комната, заполненная незримым, но осязаемым волшебством, заставленная пустыми бутылками, три самых дорогих мне лица… И нет, в этот раз я никого не прикончил, я просто оказался здесь. Там, где, я точно знаю, сейчас находятся Нали и Ким. Они в ужасной беде. Это единственное, что важно. Как и то, что сегодня утром я увижу их, пусть совсем издали. И сделаю все, чтобы они убрались из этого ада.
Простите меня, обитатели этого мира, мне, честно, жаль вас, и я прекрасно знаю, что такое путаница в уме, когда всю жизнь тебе вбивали в голову одно, а ты думал, чувствовал совсем другое. Я надеюсь, что я хоть в чем-то смог помочь вам, я надеюсь, что однажды вы построите совершенно другую реальность. Я благодарен вам за помощь, я отдаю себе отчет в том, что мне невероятно повезло: объявись я еще где-нибудь вот такой, в плаще короля Эйхольма, с перекошенной физиономией, с этим неподъемным мечом, все могло закончиться гораздо хуже…
Ваше так называемое сопротивление построено сплошь криво и косо. Да еще ваш главный — наркоман. Вот уж не знаю, как так получилось в этом вашем оплоте трезвости, но я знаю, что значит это постоянное выпадение из реальности, стекленеющий взгляд и дрожь в руках. Все от вины, плотно окутавшей его с ног до головы. Если я не поступлю по-своему, то стану таким же. Если не хватит духу сразу себя прикончить. Поэтому он меня так раздражает.
Простите меня, но я вовсе не герой и никогда им не был, я использовал вас, чтобы спасти тех, кто мне дорог, и завтра я сделаю это. И скорее всего, это будет последнее, что я сотворю. Жаль всех ваших планов. Я же слышу, о чем вы шепчетесь, когда думаете, что я не слышу. Думаете, что сможете использовать мою силу в своем восстании. И только поэтому согласны отвезти к тому… Центру. Но нет, ребята. Эта бомба рванет только один раз. Мне очень жаль.
Светлеет ли небо? Или мне показалось?