Немного поплутав по дворцу, Сиксеру нашел все-таки вход на мужскую половину, а там без особого труда добрался до комнаты Кайливира — в этом деле оказались очень полезными яркие цвета занавесов, благодаря которым легко было вспомнить, куда идти. Сам Кайливир, несмотря на довольно поздний час, сидел на полу посреди комнаты и сосредоточенно водил куском угля по холсту, установленному на низенький мольберт. Пускай пока что это были лишь неуверенные бледные линии, Сиксеру все равно смог разглядеть там две женские фигуры, одна чуть повыше другой, и прочувствовал сердцем, что Кайли рисует Чабведу и Катчу.
И выдал самое уместное сейчас высказывание:
— Привет!
Кайли вздрогнул, едва не выронил свой уголь и обернулся с лицом преступника, пойманного на месте преступления; но увидел Сиксеру и успокоился.
— Что ты так пугаешь? Чего подкрадываешься?
— А ты если хочешь скрыть свои художества, то не занимайся ими прямо посреди спальни! Кто угодно может зайти, двери же нет...
— Сиксеру, местные мужчины при каждом шаге звенят так, словно они не мужчины вовсе, а колокольчики на ножках, — Кайли указал рукой на свое ухо, намекая на обилие сережек и других звенящих украшений у мужчин для удовольствий. — А если даже кто-нибудь решит снять с себя все золото, то все равно топать будет так, что и в твоей деревне услышат...
Сиксеру весело хохотнул и по-хозяйски плюхнулся на мягкую шкуру.
— Я пришел спать!
— Очень рад за тебя, — Кайли вернулся к рисованию, снова зашуршал углем, но успел огреть невежливого гостя презрительным взглядом. — Изволь, пожалуйста, подняться с моей постели, ты ее испачкаешь. А тебе выделили комнату слева, за алым пологом.
— Опять алым? — задумчиво переспросил он, скатываясь с чужой кровати. — Здорово! Личная комната.
— Вот-вот! Представляешь, как Элли заботится о тебе?
Настроение тут же подпортилось — ей что, необходимо было залезть в каждую радость и оставить там свой след?
Кайли явно не горел желанием общаться, так что оставалось только проститься и отправиться на поиски алого полога. А ведь любимый цвет у Сиксеру был фиолетовый, а совсем никак не красный!
В выделенной ему комнате оказалась практически та же планировка, что и у Кайли: кровать, шкаф, тумбочки и проходы, один из которых вел в личную ванную комнату, а второй — в пустую кладовку. Ни времени, ни желания разглядывать детали не было; Сиксеру едва заставил себя раздеться, а не заваливаться спать прямо в хоно и сапогах.
***
Утро наступило как-то внезапно: лежа в мягкой постели и чувствуя, как матрас обнимает его тело со всех сторон, Сиксеру моргал, разглядывал темно-серый каменный потолок и пытался понять, не снится ли ему вся эта роскошь. Повернув голову в сторону высокого и узкого окна, он невольно взглянул на прикроватный столик и неожиданно обнаружил рядом с собой пучок цветов, связанный красной — опять — лентой. Никогда прежде он не видел ничего подобного: из серединки каждого цветка росло шесть длинных белых лепестка, загнутых к концу назад, а между ними торчала одна зеленая палочка с влажным кончиком и несколько палочек поменьше, покрытых оранжевым порошком. Порошок остался на его коже, когда Сиксеру решился потрогать его пальцем, остался неприятным пятном, когда он попытался вытереть руку о покрывало. А еще у этих цветов был запах — тяжелый, горький, немного гнилостный запах, от которого почти сразу разболелась голова.
К растениям прилагалась записка; Сиксеру взял ее со столика и прочел:
"Букет лилий. Надеюсь, тебе понравилась твоя комната. Я как раз занимаюсь обустройством для тебя жилья с дверью. Вечно твоя,
Элли".
Записку он скомкал и бросил в котельный столб, а цветы положил поближе к окну, чтобы сквозняк вытянул их запах. Конечно, восторга от подарков Эльноид он не испытывал, но если благодаря ее заботе он сможет поселиться в комнате, где можно спокойно запереться, то, может, можно немножечко и потерпеть? Тем более, что пока он спал, кто-то явно шастал по комнате: принесли цветы, а в шкафу Сиксеру увидел свое старое блеклое хоно, хотя был совершенно уверен, что вчера его там еще не было. Да, дверь, а лучше еще и с большим замком — вот, что ему сейчас нужно!
Несколько долгих мгновений он колебался, решая, надеть ли ему снова прекрасное алое хоно от Эльноид или свое старенькое, и в итоге все-таки сделал выбор в пользу последнего. Ткань практически разваливалась от прикосновений — еще до Сиксеру его носил отец, и, возможно, дед — но зато в этой скромной одежде он чувствовал себя увереннее.
Драгоценное хоно он свернул, новое белье с разрезами аккуратно сложил, и все это оставил лежать на тумбе, решив, что те самые ночные визитеры, что принесли ему цветы, заберут и ненужные вещи.
С Резези они вчера договорились встретиться, когда утренние кристаллы потемнеют; у Сиксеру при себе не было часов, зато в общем зале мужчин для удовольствий он нашел небольшой диск, украшенный кристаллами, и с его помощью смог прикинуть, сколько времени оставалось. Как раз успел бы поесть.
Зал был пуст — должно быть, мужчины отсыпались, ведь, вполне вероятно, вынуждены были работать по ночам, ублажая женщин с совета и других богатых дам. Сиксеру представил, как кто-то залезает на Колесо, и разом утратил аппетит.
Резези ждала его у выхода из дворца; она повязала на плечи плащ с капюшоном, но в остальном выглядела совершенно обычно. А еще Эмилии при ней явно не было.
— Где же наша спутница? — непринужденно спросил он.
— Я решила воспользоваться твоим советом и погрузить ее в телегу, — ответила она, окинув его внимательным взглядом. — А где же твое прекрасное алое хоно?
— Прекрасного на мне достаточно, — он погладил броши с балопами, державшие складки ткани на груди. — Больше мне ничего не нужно.
Она радостно заулыбалась и стеснительно прикрыла лицо капюшоном.
Они вышли из дворца; Нанно гудела, скрипела, шумела, почти оглушала какофонией звуков, несмотря на относительно ранний час. Шаг за порог — и вокруг уже кипит жизнь, слышатся оклики, разговоры, топот по подвесным мостам, скрип колес и урчание гельвиров.
Повозка, предположительно, с Эмилией, стояла на мосту у парадного входа. В нее был запряжен знакомый Сиксеру гельвир, на котором чаще всего ездила Резези, и ему даже почудился лай, как будто три королевские собаки вот-вот вылезут из-под хвоста старшего брата и помчатся вылизывать Сиксеру руки, но это была лишь мимолетная галлюцинация. Гельвир фыркал и тряс головой, ожидая, когда же ему позволят отправиться в путь, а в повозке лежала непонятная куча тряпья, скорее всего, укрывавшая Эмилию. Интересно, а у ткачей как они ее спрячут? Будут носить завернутую, как самого огромного в Подземельях младенца?
Повозкой правила Резези, крепко удерживая в крошечных руках кожаные поводья, а Сиксеру сидел рядом с ней и наслаждался возможностью еще раз как следует рассмотреть город. Он любовался прохожими, читал вывески, заглядывал в окна, и порой даже ловил ответные взгляды — восхищенные, заинтересованные или недоуменные. Стайка чумазых мальчишек повисла на канатных перилах моста и с открытыми ртами разглядывала его, парня, сидевшего вот так, на повозке рядом с женщиной, а Сиксеру неуверенно помахивал им в ответ и посмеивался про себя.
— Резези, ты видела когда-нибудь здесь потолок?
Она подняла голову, но вряд ли разглядела что-то, кроме черноты.
— Если забраться на самый верхний этаж дворца, то можно увидеть.
— И на что он похож?
— На потолок любой другой пещеры.
Повозка остановилась у спуска на уровень пониже; к ним тут же подбежали работницы, распрягли гельвира, взялись прикреплять крепкие веревки к четырем концам телеги. Сиксеру напрягся, почувствовав, как она отрывается от пусть хлипкого, но все же моста, и вцепился руками в бортик. Резези сидела спокойно, ей явно не в первый раз пришлось это пережить, а вот о состоянии Эмилии, укрытой под слоями ткани и наверняка не представляющей, что происходит, страшно было даже подумать.
Женщины наматывали канаты на специальные мощные колеса, благодаря чему телега со всем своим немалым весом смогла подняться в воздух, повиснув над мостом; затем работницы уровней все вместе навалились на рычаг, сдвигавший колеса с канатами чуть в сторону, так что телега рывком оказалась над нижним мостом, и теперь уже оставалось только размотать канаты и спустить следом гельвира — его для этой цели привязали под передние лапы, как марионетку. Все время, пока шел процесс переноса телеги на нижний уровень, на мосту толпились прохожие, нетерпеливо дожидавшиеся, пока откроется лестница наверх, и Сиксеру чувствовал, с каким интересом они все рассматривают его, и радовался, что все-таки не стал брать с собою лук — просто парня рядом с женщиной в телеге местные жительницы наверняка уже видели, а вот вооруженный парень непременно устроил бы настоящую панику.
Устало поскрипывая, телега покатилась дальше. Этот уровень от верхнего мало чем отличался, разве что ярких вывесок здесь было поменьше, а прохожие не так вычурно наряжались. Большинство домов-столбов тянулись от самого низа к самому верху, а значит, жительницы разных уровней селились буквально друг над другом; интересно, это тесное соседство не способствовало ли сближению женщин из разных слоев общества?
Но задавать этот вопрос он не спешил: Резези казалась слишком напряженной, слишком сильно сжимала поводья и очень уж часто оборачивалась на кучу ткани позади. Вряд ли у нее было настроение на разговоры о социологии!
Дом ткачей располагался на седьмом уровне, так что пришлось еще несколько раз пережить процесс спуска на телеге, да и время стремительно мчалось к обеду, а голод уже изрядно давал о себе знать. Надо было все-таки позавтракать!
Ткачи жили в стоявшем особняком низком столбе, не тянувшемся на верхние уровни. На его остроконечной вершине сидела металлическая фигура — крылатое насекомое, с помощью которого изготовляли ткань — а все окна были плотно закрыты ставнями, покрытыми пятнами старой краски. Наверное, когда-то это были узоры, возможно, даже цветочные, но время их не пощадило; единственный вход, к которому вел мост, был прикрыт неприветливой железной решеткой, через которую и руку не просунуть.
— Это дом или тюрьма? — опасливо спросил Сиксеру.
— И то, и другое, — прямо ответила Резези, остановила гельвира и спрыгнула с телеги. Сиксеру заметил, что она хотела подать ему руку, но передумала, и ухмыльнулся себе под нос: если бы он в самом деле оперся на эти полтора метра недоразумения, то, наверное, сломал бы ее пополам.
Убедившись, что вокруг никого нет, что никто не смотрит, Резези обошла телегу и зарылась в мотки ткани. Оттуда она вытянула женщину, тщательно закутанную в плащ и длинное хоно; на ее руках были перчатки, на ногах, как положено, сапоги, а лицо прикрывал шарф, намотанный почти по уши. Так что ни кусочка кожи женщины нельзя было разглядеть, а все равно Сиксеру успел поймать взгляд кроваво-красных глаз из глубины капюшона и с иронией подумал, что каждому, в ком есть хоть капля любопытства, захочется заглянуть под слои ткани. А ведь они идут к мужчинам!
— Сиксеру, — окликнула его Резези, — будь добр, постучи.
Он послушно подошел к дверям и несколько раз ударил костяшками пальцев по железной решетке. Ответом была тишина, но через некоторое время в доме все-таки началось движение, и расположенная за решеткой дверь отъехала в бок, скрывшись в каменной стене. Очень бледный и осунувшийся мужчина, щурясь от кристаллического света улицы, взглянул на Сиксеру через еще более мелкую сеточку, прикрывавшую вход. Он ничего не говорил, но смотрел вопросительно, и Сиксеру поспешил пояснить:
— Мы пришли... вас, наверное, предупреждали...
— Сиксеру Фелонза Шайбенит? — сухо спросил мужчина.
— Я!
Больше ничего не спрашивая, мужчина потянул за шнурок, висевший сбоку, и поднял таким образом более крупную решетку, а затем и убрал мелкую — она открывалась нормально, как дверь. Его нетерпеливый взгляд подстегнул Сиксеру, и он как можно быстрее поспешил внутрь; Эмилия следовала за ним, немного путаясь в своем хоно, а Резези успела поставить перед своим гельвиром бидон с водой и бросилась за друзьями. Бледный мужчина прикрикнул:
— Быстрее, быстрее же!
Надо же, а ведь он знал, наверное, что перед ним королева!
Несколько мгновений ушло на то, чтобы вернуть решетки на место и с помощью еще одного шнурка выдвинуть обратно дверь. После этого вокруг стало так темно, что носа собственного не видно, но от этого как будто стал острее слух: Сиксеру четко услышал незнакомый, жужжащий звук, шедший откуда-то из глубины тьмы.
С шорохом открылся некий ящик, как оказалось, наполненный сияющими серебряными кристаллами, и мужчина вытащил один, зажал крепко в руке, пинком загнал ящик обратно в тумбу. Теперь здесь было немного светлее, и появилась возможность осмотреться: комната была маленькая, почти пустая, если не считать комода с кристаллами, а на стенах, кажется, висели картины, только вот из-за слабого освещения изображенное на них казалось невнятными пятнами. С противоположной от входа стороны был проход, перекрытый такой же мелкой сеткой. Сиксеру здесь сразу же почувствовал себя неуютно, ведь привык к большим просторам — он даже не ходил исследовать маленькие и узкие тоннели с другими детьми в деревне, да и отцовскую шахту не любил из-за низких сводов и необходимости в некоторые места заходить боком.
Бледный мужчина, подворачивая правую ногу, подошел к проходу и взялся за сетку.
— Предупреждаю: вы должны пройти как можно быстрее.
— Я хотела дать своему гельвиру воды, — оправдывалась Резези. — Ему там еще долго стоять...
— Сейчас! — гаркнул мужчина, откидывая сетку в сторону. Сиксеру рефлекторно подхватил обеих женщин и помчался с ними в тоннель; как он и предполагал, в глазах их проводника мелькнул живой интерес, стоило ему увидеть замаскированную Эмилию. Теперь будет смотреть на нее каждую секунду, любопытный клов!
Сетка закрылась позади них, но, к счастью, мужчина прошел в проход тоже. Они оказались в узком коридоре, Сиксеру даже упирался затылком в потолок, а еще из-за малого простора все вынужденно прижались друг к другу; и теперь, с такого близкого расстояния, Сиксеру впервые смог вглядеться в ткача. Вернее, он увидел вблизи руку, сжимавшую кристалл, и сперва подумал, что бедняга покрыт веснушками — довольно неприятный дефект внешности — но после сказал себе, что веснушки не бывают такими красными, и запоздало осознал, что всю руку мужчины покрывали точечные раны.
— Что это такое? — прямо и сразу спросил он, сделав маленький шажок к мужчине. — Что с вашей рукой?
Тот поднял на его голос лицо, и Сиксеру с ужасом обнаружил, что и здесь вся кожа мужчины была испещрена ранами. На щеках, на лбу, на подбородке, носу и висках, везде алели крошечные точки.
— Ясно. Вы действительно ничего не знаете про ёль, — угрюмо констатировал мужчина. — Позвольте, я проведу экскурсию.
Растолкав стоявших впереди женщин, мужчина протиснулся по маленькому коридору вдаль, к еще одному сетчатому проходу. К этому моменту Сиксеру уже начал догадываться, зачем здесь столько сетчатых заслонок, но все-таки не был готов к тому, что ждало его в следующем помещении.
Оно было все еще темным, но уже куда большим и холодным; стоило ткачу пройти внутрь, как кристалл погас, но вовсе не из-за того, что в нем кончилась энергия. Просто на свет немедленно слетелась стая жужжащих насекомых; они переплетались крылышками, трясли задками и ползали по его руке и лицу. Сам ткач на это среагировал совершенно спокойно; прошуршал к центру комнаты, потянул за черный полог и открыл для гостей небольшой кристаллический светильник. Несколько его лучей успели промелькнуть, осветив стены, покрытые ковром жужжащих насекомых, самого ткача, в таком же состоянии, и сапоги гостий, тоже жужжащие; но затем насекомые облепили и светильник, практически скрыв кристаллы под собой.
— Прошу прощения, — обратился к гостям Ткач, причем несколько маленьких насекомых забились в его рот. — Свет их привлекает.
Сиксеру казалось, что он сойдет с ума. Он хотел заговорить, но понял, что тогда наберет полные щеки маленьких крылатых созданий; потряс руками, отгоняя тех, что насели на ладони, и крепко-крепко зажал ими свое лицо, предварительно и оттуда согнав жуков. Так выходило говорить, хотя голос звучал глухо, словно из бочки:
— Они же нас сожрут!
— Что ты, что ты, эти ребята совершенно безвредны, — возразил ткач на редкость спокойным голосом. — Они сами с тебя слезут, как только поймут, что ты не подходишь для кладки яиц. А для кладки они предпочитают места похолоднее... теплокровные создания для них не подходят.
— Но ведь они пьют кровь!
Он услышал заинтересованный вздох Эмилии и понял, что завидует ей до полусмерти, ведь тканевой кокон защищал женщину от насекомых. Интересно, а как себя чувствует Резези?
— Вот, взгляните, — отгоняя взмахами ладони насекомых от кристалла в своей руке, Ткач прошел к стене и поднял источник света ближе к потолку. — Здесь начинается изготовление ёля. Здесь рождаются ёльные блохи.
Эти самые блохи норовили залезть в глаза, так что смотреть немного не хотелось, но любопытство пересилило: чуть-чуть раздвинув пальцы, Сиксеру взглянул в ту сторону и разглядел нечто, напоминавшее крошечные жемчужины, облепившие потолок. Жемчужины он видел у Матушки, которая рассказывала, что их добывают из живущих в реках моллюсков; а здесь они сами собой росли на потолке!
— Это жемчуг?
— Это яйца.
— Фу, — вздохнула Эмилия и зачихала — должно быть, летучая блоха попала ей в нос.
— Из этих яиц затем появятся личинки, — как ни в чем не бывало, продолжал Ткач. — Именно личинки питаются кровью. Что довольно удачно для нас, ведь иначе нас и правда, как ты сказал, могли бы съесть. Заживо.
Сиксеру хотелось плакать, а лучше упасть в обморок, но пол кишел блохами и, наверное, не стоило туда падать.
— Сколько яиц производит одна такая блоха? — тщательно выговаривая каждое слово, спросила Эмилия. Ткач с интересом посмотрел на нее через плечо — услышал акцент.
— Около тысячи за день, — ответил он. — А что?
— Значит, из одной такой маленькой твари можно сделать тысячу?!
— Если найдете столько крови, госпожа, — хохотнул он. — Мы, ткачи, вынуждены искусственно регулировать их популяцию. Эти яйца неплохи на вкус, если их как следует выварить...
Сиксеру твердо решил не плакать и не терять сознание, а проблеваться. Надо было все-таки позавтракать!
Ткач любезно показал им, что весь потолок покрывали крошечные яйца, после чего остановился у следующего прохода и поманил гостий рукой:
— Вылупившихся личинок мы переносим в соседнее помещение, там и происходит кормёжка. Это самый интересный момент... Прошу за мной.
Резези пошла первой — ей вообще как будто было наплевать на то, что в ее спутанных кудрях навеки заблудилось по меньшей мере полмиллиона блох. Следом брела Эмилия, дергаясь от каждой пролетавшей мимо блошки, а Сиксеру замыкал процессию и невольно со всей силы топал, пытаясь скинуть блох с сапог. Ткач заметил это и сделал замечание:
— Ты топчешь наших драгоценных насекомых, парень.
— У вас их здесь долбанные миллионы! — огрызнулся Сиксеру. — Если я даже убью тысяч двести, вы и не заметите!
Ткач хохотнул, признавая правоту этих слов.
Следующая комната была практически такой же по размеру, но в отличие от предыдущей, оказалась под завязку заполнена мебелью. Плотными рядами здесь стояли шкафы, так, чтобы между ними мог протиснуться один мужчина; шкафы были разделены на множество ячеек, прикрытых заслонками. Взрослые блохи здесь тоже были, но в куда меньшем количестве, так что наконец-то можно было не бояться за свой рот и нос. В основном эти насекомые собрались вокруг световых кристаллов, расположенных под потолком, даривших вполне приемлемый глазу свет.
— Итак, вылупившихся личинок мы переносим сюда. Это помогает лучше контролировать многочисленность, — ткач отодвинул заслонку одной из ячеек и показал гостьям небольшое гнездо из вялых листьев и веточек, по которому ползали примерно с мизинец размером бледно-желтые личинки. — Недавно дворец начал поставлять нам довольно много растительных останков, и наши личинки от этого в настоящем восторге...
Поймав одну из тварей двумя пальцами, ткач вытащил ее из комка подружек и положил на собственную руку. Создание тут же прижалось крошечной головкой к его коже, и, судя по промелькнувшей на его лице гримасе боли, ощущения от этого были не самые приятные.
— На то, чтобы наесться, уходит два-три дня, иногда больше, редко меньше, — рассказывая, ткач ласково поглаживал трапезничающую личинку по спинке. — Само собой, мы контролируем их рацион, чтобы наши ткачи не умирали совсем уж рано.
— Почему бы не кормить их звериной кровью? — не выдержал Сиксеру. — Почему должны страдать мужчины?
— Да, такие идеи уже высказывались, — кивнул тот. — Мы пробовали выращивать ёль на пачеорах, балопах и протеях. Был эксперимент на пещерных крысах и Матери знают, чем еще. Но как ни крути, а самый крепкий и самый гладкий ёль получается только из мужчин.
— Это ужасно, — поморщился Сиксеру, наблюдая, как личинка постепенно приобретает сытый розовый цвет.
— Хочешь попробовать? — спросила Резези, застав вопросом врасплох.
— Я? Что? Ни за что!
— Из тебя наверняка получился бы отличный ёль.
— Ты с ума сошла!
— Хорошо, только не кричи, — она бросила в его сторону испуганный взгляд. — Знаешь, обычно мужчины мечтают стать ткачом ёля...
— Ну, а я...
Эмилия перебила его; прижавшись холодным плечом к его груди, она бросила один кокетливый взгляд из глубины капюшона и заявила:
— Я купила бы моток ёля из такого красивого парня, как ты.
— Да мне наплевать! — огрызнулся Сиксеру, схватил сразу три личинки и посадил себе на предплечье. Куда в этот момент делись его мозги? Да кто ж их знает!
Ткач понимающе хохотнул.
У личинок были крошечные зубки или что-то в этом роде, которыми они пронзали кожу, проникая глубоко в плоть. Ощущения оказались не из приятных, но не такими уж болезненными, чтобы морщиться; впрочем, тело ткача покрывали незаживающие раны, так что, наверное, для него это было более неприятно, чем для Сиксеру.
— Если проносишь их до конца экскурсии, то может и напитаешь достаточно, чтобы мы сплели ёль чисто из тебя, — дружелюбно заявил ткач. — Ты большой и высокий, в тебе много крови, да и можно не бояться, что умрешь, ведь тебе не придется делать это каждый день.
Свою личинку он аккуратно оторвал и вернул в гнездо; на его смуглой руке при этом осталась рана, из которой тончайшей струйкой текла кровь.
— Кстати, мы считаем, что в небольшом количестве эти укусы даже полезны, — рассказывал он, закрывая заслонку. — У нашего брата никогда не бывает застоя крови, закупоренных сосудов или проблем с эрекцией...
— А с малокровием? — поинтересовалась Эмилия, и ткач почему-то не ответил.
— Так вот, когда личинка достаточно напитается кровью, она заворачивается в кокон, куколку. Пройдемте, — в следующей комнате жуткого дома снова стояли шкафы, но вместо ячеек с заслонками в них стояли прямоугольные широкие пластины из сетки, увешанные чем-то, что на первый взгляд показалось Сиксеру комками грязи или пыли. Но по тому, с какой осторожностью и заботой ткач вынимал пластины, чтобы показать гостьям, стало ясно, что это и были те самые куколки.
— И это и есть нити? — нетерпеливо спросила Эмилия. — Мотки нитей?
— Не совсем. Сейчас это кокон с живой блохой внутри. Чтобы их можно было размотать, необходимо провести некоторые процедуры: обдать паром определенное количество минут, сварить в специальном сборе...
— Говори подробнее! Сколько минут, какой сбор?
Резези ненавязчиво взяла разбушевавшуюся иностранку за плечо, а ткач, заметно обидевшись, вернул пластину на место и только бросил через плечо:
— А эта информация передается от отца к сыну. Вы мой сын? Сомневаюсь! Своего сына я бы воспитал получше.
Так разговаривать с женщиной мог позволить себе только владелец действительно драгоценного тайного знания — не удивительно, что другие мужчины мечтали стать кормом для блох!
Наконец, они прошли в последнюю по словам ткача комнату, встретившую гостей мирным постукиванием ткацких станков. Здесь имелся очаг, так что воздух казался куда теплее, и блохам это тепло явно не нравилось — к этому моменту на телах и одежде их практически не осталось, если не считать тех личинок, что все еще высасывали кровь Сиксеру.
По периметру комнаты стояли станки, перед которыми сидели мужчины, все как на подбор, бледные, худые и покрытые ранками-точками. Очевидно, на процесс разматывания коконов блох гостьям даже взглянуть не позволялось, так что этот этап пришлось пропустить; здесь же мужчины работали уже с готовыми мотками ниток, и причем работа их показалась Сиксеру очень странным занятием. Станки — сделанные из дерева! — были заполнены множеством нитей, причем уже раскрашенных в разные цвета, и молчаливые мужчины ритмично стучали по верхней перекладине какой-то деревяшкой, сопровождая этот процесс нажатием на ножную педаль. Казалось, что они избивают станок, чтобы тот рожал ёль, и с каждым новым ударом отрез ткани на станке становился все длиннее и длиннее.
— За станок я вас тоже не посажу, испортите нити, — сурово сказал их проводник, не забыв окинуть гостий критическим взглядом. — Но можете понаблюдать. После этой комнаты мотки ёля уже отправляются ремесленникам, работающим с росписью тканей...
Ну да! Писать картины мужчинам нельзя, но вот расписывать хоно для богатых женщин — это пожалуйста. Интересно, а то прекрасное алое, которое ему вчера подарили, тоже расшито руками какого-то безызвестного труженика?
— На этом наша экскурсия завершена, — заявил ткач, скрещивая руки на груди. Под его внимательным взором Резези зашарила руками по складкам хоно, вытащила толстый кошель и сперва взялась считать деньги, а затем махнула рукой и передала ткачу вместе с самим мешком. Тот явно остался доволен ее щедростью и даже подобрел:
— Если у вас есть еще какие-то вопросы...
У Сиксеру вопросы были — и немало.
— Вы вообще не выходите отсюда? Так и живете до самого конца?
— Мы стараемся свести контакты с внешним миром к минимуму, — признал Ткач, а постукивание станков стало чуть менее равномерным — остальные мужчины тоже слушали разговор. — Каждое открытие двери может быть чревато побегом наших блох.
— Но как тогда вы делаете детей?
— Женщины сами к нам приходят, — сенсационный ответ прозвучал на зависть спокойно. — За каждого сына мы даем моток ёля, это неплохая награда... само собой, за дочь мы ничего не даем. Тем не менее, желающих много.
Да у этих ткачей все поставлено с ног на голову!
— А мальчики? Они тоже здесь воспитываются?
— С семи лет они ткут вместе с нами, — Ткач указал рукой в сторону, где прямо сейчас несколько мальчишек возились над одним из станков, игнорируя разговор. — С восемнадцати они начинают кормить личинок. Да, редкий ткач доживает до тридцати лет, но этого срока достаточно, чтобы завести сына и произвести пару десятков мотков.
Сиксеру казалось, что это ужасная участь, но он никак не мог объяснить, почему; Ткач, должно быть, заметил страдальческое выражение на его лице и попытался сгладить эффект:
— Мы никогда не нуждаемся в пище, одежде или крове. Все уважают нас, и даже женщины не смеют нас обидеть. И мы можем позволить себе купить практически все, что угодно; торговцы, приходящие за новой партией ёля, часто приносят на продажу другие разные сувениры, и мы позволяем себе себя побаловать. Ты, юноша для труда, даже и не видел таких вещей, какие у меня лежат в шкатулке...
Как он разгадал происхождение Сиксеру? Ах да, старое хоно...
— Все равно, звучит ужасно! Запереться за семь решеток и носа на улицу не показывать, зато иметь золотые сережки? — он развел руками. — Такая жизнь точно не для меня. Я бы не смог...
— Поэтому ты и не ткач, а солдатка.
Сиксеру подумал, что ткачи не только неплохо живут, но еще и явно не обделены образованием. По крайней мере, мысли они выражают очень связно, в красивых фразах, и совершенно не боятся говорить.
Экскурсия подошла к концу, и самое время было собираться обратно во дворец, однако ткач вдруг заявил, что желает пообщаться с Резези наедине, что-то там обсудить по поводу налогов и пошлин, чем еще раз подтвердил предположение о собственной образованности. Сиксеру собирался подождать здесь же, наблюдая за работой ткацких станков, но к его удивлению Эмилия воспротивилась такому плану:
— Я хочу на воздух! — попросила она, вцепившись Резези в плечо. — Мне кажется, я в этой коробке без окон задохнусь!
— Пусть Сиксеру тебя проводит.
Он мог бы поспорить, но и сам уже с нетерпением ждал, когда они покинут эти жуткие комнаты.
Напоследок ткач подошел к нему и снял сытые личинки с его руки; их тельца окрасились в кроваво-красный цвет, и если бы у них были лица, то на них наверняка показалось бы довольное выражение. По крайней мере, от обжорства эти твари не могли даже ползти, так что по заверениям ткача уже через пару месяцев из этих "малышей" можно будет готовить ёль.
После этого, крепко взяв Эмилию за локоть, Сиксеру повел ее обратно, наощупь находя путь через заполненные насекомыми помещения. К сожалению, холод улицы явно привлекал блох, так что целая стайка увязалась за ними и попыталась выскользнуть; пришлось обоим как следует попрыгать, отгоняя пугливых насекомых, а затем как можно быстрее протискиваться через едва-едва приоткрытую раздвижную дверь. И все равно Сиксеру заметил, что несколько вырвались и поднялись в воздух, улетая; но в доме остался по меньшей мере миллиард таких же, так что вряд ли кто-нибудь заметит их пропажу.
Тем более, что вокруг вообще никого не было: никто не шла по мосту, ведшему к дому ткачей, а мост на уровне повыше был достаточно широким, чтобы скрыть каменную площадку от чужих глаз. Эмилия тоже это заметила и бесстрашно скинула капюшон.
— С ума сошла! — перепугался Сиксеру. — А если тебя увидят?
— Кто? Ты и этот динозавр? — она презрительно зыркнула в сторону гельвира Резези. — А, что он там делает?
На половину опустошенный бидон с водой был презрительно отодвинут в сторону, а фиолетовый ящер склонял голову к земле и с интересом изучал тонким раздвоенным языком какое-то крошечное существо. Эмилия отбросила все куски ёля, которыми была укутана, оставшись в той же одежде, в какой ходила большую часть времени: посеревшей рубашке с широкими рукавами и черных узких брюках, напоминавших Сиксеру нательное белье, так что как-то даже неловко было смотреть на эту женщину без хоно.
Он отвел взгляд, поспешил собрать ёль, а Эмилия подбежала к гельвиру и стукнула его по носу:
— Отдай!
Взревев, зверь выпрямился во весь рост и замахал в воздухе крошечными лапками. Ей, наверное, это показалось забавным, но Сиксеру знал, что после этого маневра последует рывок и укус; снова бросив многострадальный ёль наземь, он кинулся к гельвиру и успел схватить его за голову как раз в тот момент, когда ящер дернулся вперед и наверняка откусил бы Эмилии по меньшей мере руку, если бы сильные руки Сиксеру не стиснули ему челюсть.
— Ну, ну, не надо злиться, она просто иностранка, просто иностранка, — утешал он визжащего от гнева гельвира, поглаживая холодную фиолетовую чешую на его голове. — Если ты ее покусаешь, то твоя госпожа Резези обидится и не даст тебе дополнительную порцию мяса...
Гельвир топтался на месте и вскидывал голову, играючи отрывая Сиксеру от земли, и при желании наверняка смог бы вообще скинуть его с плато в бесконечную пропасть Нанно, но, очевидно, не желал.
— И ради чего ты рисковала нашими жизнями, Эмилия Найтхевен?
Она поняла, что опасность миновала, шагнула ближе к гельвиру, игнорируя его предупреждающее рычание, и протянула Сиксеру то, что держала в руках: полудохлую летучую мышь.
— Ты шутишь, что ли? Их целые стаи по Подземельям летают, а ты?!
Эмилия одарила его обиженным взглядом и демонстративно погладила мышь по круглому животу, покрытому клочковатой шерстью:
— Я люблю летучих мышей.
"Какая мне разница", — про себя подумал Сиксеру, но вслух почему-то сказал:
— Ну, тогда ладно.
И отпустил гельвира, все равно тот уже не проявлял признаков агрессии, если только Эмилия не пыталась приблизиться.
— Знаешь, что меня всегда удивляет? — отстраненно спросила она, наглаживая бедное животное, как будто прикосновениями тонких белых пальцев могла вернуть ему жизнь. — Многие из них живут в глубоких пещерах, но питаются фруктами. Знаешь, что это значит?
— Что они голодают?
— Нет. Что они всегда находят дорогу наружу. В "Верхний мир".
— Долгая выходит дорога! Наверное, поэтому наши летучие мыши и предпочитают обгладывать трупы. Прямо как ты.
Ну и зачем он это сказал? Решил с ней поссориться? Вот балоп, в самом деле!
— Ты что имеешь в виду? — она подняла на него взгляд, и Сиксеру совершенно растерялся, увидев ее смеющиеся красные глаза. Что забавного?
— Филипп рассказал мне, что ты пьешь кровь, — почему-то смущаясь, пояснил он. — А Резези упоминала, что ты высасываешь трупы...
— Только свежие, если нет других вариантов, — буднично пояснила она. — Это как нищие вроде тебя едят заветренное мясо и вялый картофель, чтобы не умереть с голоду.
— Сама ты нищая! — обиделся он, хотя Эмилия была абсолютно права: господин Фелонза и Сиксеру были именно нищими, другого лучшего слова для них и придумать было нельзя.
— Ну, да, — спокойно признала она. — А что?
И даже Сиксеру, признанному всеми обладателю светлой головы, понадобилось время, чтобы понять ее ответ.
— Хочешь сказать, у тебя нет денег?
— Ну, не прямо сейчас, пока я живу с Резези. И когда я была младенцем, Найтхевены еще обладали каким-никаким имением. Но затем мой драгоценный папаша промотал все в азартных играх, и теперь да, я официально нищая.
— Азартные игры?
— Это игры на деньги. Карты, кости. Чем больше ты проигрываешь, тем больше ставишь, и, соответственно, проигрываешь опять больше, чем прежде. И в итоге остаешься совсем без всего. Мы, вампиры, почти не чувствуем холода, так что могли не отапливать особняк, но зато нашу еду невозможно вырастить на подоконнике или украсть на рынке. Так я и научилась высасывать трупы: по ночам мы с братьями взламывали местный морг.
— Морг — это что ли место, где лежат мертвецы? А зачем?
— Чтобы потом похоронить.
Сиксеру переставал понимать, что происходит, но почему-то чувствовал на сердце обруч печальной симпатии.
— Значит, детство у тебя было так себе? Никогда бы не подумал, глядя на тебя.
— Правда, что ли? — она рассмеялась почти издевательским смехом. — Не от хорошей жизни женщины становятся шпионками в такой бесперспективной дыре, как твое Нанно.
Сиксеру сказал себе, что обязан обидеться на эти слова — и не обиделся.
— Что тебя здесь не устраивает? — почти сочувственно спросил он.
— Денег тут не заработаешь, — буднично пояснила она. — Тайны, которые я могу выведать у Резези, в Верхнем мире почти не имеют ценности. Только поэтому я и могу тебе честно об этом сказать: мне в вашем Нанно даже шпионить нечего.
Произнося это, она смотрела на разбросанный по плато ёль, и Сиксеру как ни старался, не мог полностью поверить в ее слова.
— А тебя только деньги и интересуют? — спросил он, проглотив вторую часть вопроса : "а как же Резези?".
Рубиновые, сияющие глаза снова уставились на него, вызывая мурашки на спине.
— А что, кроме денег? Нищий мальчишка вроде тебя должен меня понять! Когда я с братьями и матерью сосала собственные пальцы, умирая от голода, я четко сказала себе: только деньги и имеют ценность. Я каждый день, как манну небесную, ждала, когда же у меня вырастет грудь, потому что я знала, что с того момента у меня появится хотя бы один источник дохода. И с четырнадцати лет я обтирала задницей улицы Химеры, а в восемнадцать уже была любовницей одного высокопоставленного мужчины, набиравшего жир и долги в конторском кресле. Я смогла выгодно перепродать его секреты, но эта блохастая шавка пустила по моему следу убийц с серебряными колами. Поэтому мне пришлось обратиться к короне, хотя я до смерти ненавижу всех ее представителей; и спустя пару ночей в объятиях вонючего похотливого герцога мне предложили работу здесь. А что мне оставалось? Время, проведенное в бегах и попытках скрыться об убийц, постоянные смены места жительства и имиджа, все это настолько исчерпало мои ресурсы, что...
Она прервалась, чтобы перевести дыхание, а после продолжила:
— Короче, либо я принесу моему потному герцогу что-то сенсационное, что прямо мозги ему вышибет, или пропаду навеки в пещерах Нанно. Как будто мне не плевать на их политику! Все, что меня интересует, измеряется купюрами и монетами.
Сиксеру молчал едва ли не целую минуту, а Эмилия вдруг проявила неожиданные для нее чудеса терпеливости и молча дождалась, когда же он сумеет переварить услышанную информацию.
— Я не понимаю, — признал он наконец, оставив попытки разобраться самостоятельно. — Из твоих слов выходит, что мужчины тебе платили... с четырнадцати лет... за что-то... за что?
— За секс.
Ее ответ показался еще более глупым.
— Но зачем им это?
— Мальчик, ты правда не понимаешь? В самом деле? Правда-правда?
И она видела, что бедняга реально ничего не понимает, ведь Сиксеру и не пытался это скрыть; подавшись вперед, Эмилия схватила его за руку и зачем-то засунула ее под свою рубашку. Зачем-то; он ощутил незнакомую мягкость, ее затвердевший от холода сосок уперся в ладонь, и где-то возле его живота появилось незнакомое, непривычное чувство, сопровождаемое непереносимым стыдом и неудержимым удовольствием.
Скрипнула решетка, закрывавшая дверь; бледный серый призрак Резези выплыл наружу. Прежде, чем она успела бы все увидеть, Сиксеру вырвался и зажал ладонями красное до боли лицо, но уже знал, что воспоминания об этом мгновении никогда его не оставят.
Он понял.