Allegro con spirito – Adagio cantabile e con moto – Allegro moderato – Allegro vivace.
Кавказ, июль 1887 года.
– Совсем ты притих, Чуя.
Он лишь слегка скосил глаза на Валентина, а потом снова в окно поезда.
– Непривычно, – затем все же произнес. – Это Эльбрус видно?
– Кажется, да, – Валентин сам глянул в окно. – Я, как и ты, впервые здесь.
– Красивый вид. Горы напоминают о доме.
– Ну, с Фудзиямой едва ли что-то сравнится здесь, – Мишель тоже потянулся к окну. – Но свои особенности определенно имеются! Иной дух! Восток, но совсем другой восток! Какой же я молодец, что уговорил вас тронуться в путь со мной! Мне не так скучно!
– Чтобы вас развлечь, Михаил Дмитриевич, понадобился бы лишь один Валентин Алексеевич, – заметил Фёдор, отвлекшись от разглядывания карты, которую у себя на коленях разложил Дазай. – А не всей толпы, что с вами в лице нас отправилась.
– Я люблю толпы! Так веселее. Разве что переживаю, верно ли было оставлять господина Сакагути в вагоне третьего класса, как-то нехорошо. За Верна я меньше переживаю, лишь бы не вышел раньше времени, надеюсь, его удержат.
Все переглянулись. В этот момент очутившийся по собственной жадности там Сакагути Анго в самом деле страдал в компании веселившегося мсье Верна, который, несмотря на свой скудный набор русских слов, легко нашел язык с каким-то местным мужиком, севшим с ними в поезд в Ростове. Мишель, словно воочию видевший, в какой компании самых разнокалиберных людей Анго оказался, тяжело вздохнул, не зная, за кого переживать, и надеясь на сопровождающего его Арсения, который приглядит за этими двумя.
Поездка эта, начавшаяся из Москвы в южном направлении, не была спонтанной, но Мишель вообще-то и правда не планировал тащить с собой такую толпу народа, учитывая, что в соседнем купе ехали также Мария Алексеевна с Устиньей и Арина. Как-то так вот вышло…
Лучше начать сначала!
Идея этой поездки была вовсе не ради праздного отдыха! О нет! Мишель давным-давно устремил свой взор на Кавказ в практическо-коммерческих целях, которые, однако, пока что так и не решился реализовать имея на то опасения Валентина, а к нему он не мог не прислушиваться, да и свои собственные сомнения теребили сердце и разум. Все дело было снова в чае. Мысли о том, чтобы разводить сие благословенное растение в России, не только его посещали, не первый он, кто додумался, и были те, кто уже даже попытался это устроить, выбрав для того просторы Кавказа. Общаясь в Шанхае с торговцами самого разного иностранного происхождения, Мишель с некоторым удивлением узнавал, что они и сами косили взглядами в эту область, размышляя о том, а не рискнуть ли?.. Удивлялся, советовался, сомневался, и в итоге решил, что надо бы самостоятельно все разведать. Валентин был также знаком с ранним опытом попытки выращивания чайного куста на побережье Черного моря; еще годах в сороковых особо смелые умельцы пытались выращивать чай в районе Сухума; в районе Гурии тогда даже возникли небольшие чайные плантации, но результаты оказались далеки от положительных, о коих многие с некоторой доли наивности и больше авантюры воображали: порой требуется куда больше сил и терпения, а не только грез о спешной и более легкой, без этих тяжелых кяхтинских дорог и проживания на чужбине, денежной добыче. Неудача должна быть побита настойчивостью, может, даже и не со второго и не с третьего раза, но и сложно упрекать тех, кто на третьей попытке готов бы был сдаться.
Дело с кавказским чаем не смогло продвинуться далеко, но среди людей никогда не исчезают энтузиасты, и нашлись снова те, кто спустя время снова бросил все свои запасы сил на попытки заставить чайное дерево найти общий язык с кавказским климатом и почвой, а не только нежиться в чей-нибудь закрытой оранжерее больше даже ради визуального удовольствия. Однако и эти попытки мало к чему привели. Итоговый продукт получался грубым, лишенным тех необходимых чаю свойств.
В семидесятых годах, однако, снова случилось оживление в чайном деле, когда вложенный капитал достиг миллиона рублей, вроде как даже товарищество, что занималось всем этим делом, выписало сюда из Индии какого-то чайного умельца, однако все рассыпалось после того, как правительство отклонило запрос товарищества на предоставление бесплатно земли под их предприятие. Сомнения в успехе или жадность – что порушило замыслы, и не столь уж важно, но так или иначе, сейчас здесь по-прежнему предпринимались попытки устроить полноценное чайное хозяйство в частном порядке. Валентин был в курсе этой темы и весьма скептично относился: откровенно говорил о том, что тут работают лишь коммерсанты, которые путают кавказскую бруснику с настоящим чаем и пытаются создать из нее какую-то непонятную бурду.
Однако даже на таком без особых удач фоне интерес Мишеля не угасал, хотя его собственный отец посмеивался над ним и говорил, что тот просто хочет перебраться жить поюжнее и потому ищет себе удобное местечко. Мишель почти что оскорбился. Вот уж нет! Истина могла быть лишь в том, что Кавказ виделся куда более удобным местом, близким, и при хорошем раскладе мог бы положить частично конец изнуряющим путешествиям в Китай и обратно, хотя эта проблема становилась уже все менее насущной, учитывая, что и постоянное пребывания Мишеля в Китае теперь тоже не требовалось. Но скучно ему было заниматься чем-то одним, и хоть Валентин постоянно пинал его с тем, чтобы он уже организовал приличный магазин в Петербурге и нашел бы новое место для него, тот все равно хотел повесить на себя еще что-нибудь увлекательное. Вращаясь в кругах других чайных дельцов, Мишель довольно близко сошелся с господином Саргасовым Анатолием Трифоновичем, входившим в петербургское Вольное экономическое общество, которое еще года так три-четыре назад обратило свой взор на Кавказ; тут стоит отметить, что сошелся Мишель с сим господином неслучайно: как раз имел с ним дело в Ханькоу, когда для этих самых дел оттуда было направлено несколько тысяч черенков, а также ящики семян; чуть позже Саргасов оттуда же заимел уже для купленного им близ Батума имения несколько кустиков, которые вполне себе смогли адаптироваться на новом месте, и тогда родной брат Анатолия Трифоновича, Сергей также обустроил в том районе плантации. Мишель регулярно держал связь с братьями, через них познакомившись с еще одним человеком из купеческих, Ашурковым Михаилом Фёдоровичем, который, проживая уже много лет в Тифлисе, решил далеко не ходить и с прошлого года устроить тут же недалеко небольшую чайную плантацию. Этот Ашурков в своих письмах так похвалялся удачно пережитой зимой и результатами сбора, что Мишель не выдержал и, готовый стоять на коленях, помчался к Валентину с просьбой поехать посмотреть на все эти дела, а заодно и к Саргасовым заехать, тем более что Ашурков как раз звал его и был готов поселить у себя в доме с кучей свободных комнат, так что поездка становилась просто сама по себе заманчивой. Мишель мог бы и сам съездить, но толку бы это точно не принесло, ибо не он принимал итоговые решения, так что он с особой настойчивостью наседал на своего дядю, а тот, понимая, что так или иначе надо успокоить любопытство племянника, в большей степени подумал даже о том, что сама по себе поездка станет полезной. После тяжелой и тревожной зимы, постоянной занятости работой, он не мог не ощущать, что уже сильно соскучился по путешествиям ради путешествий, так что решил, что они отправятся в путь, но с собой возьмут и мальчиков, надо лишь будет дождаться, когда Фёдора отпустят домой. Здесь отчасти Валентин преследовал коварную цель – создать своему подопечному мотивацию для того, дабы показать хорошие результаты, чтобы господин Звонарев и далее имел желание обучать его, а из переписки с Фёдором Валентин быстро пришел к выводу, что тот очень был бы рад куда-нибудь отлучиться, замученный учебой и своими собственными переживаниями об участи родных.
Дазай и Чуя, естественно, не имели ничего против совершенно нового для них маршрута — тут даже вопроса не встало. На этом набор путешественников должен был закончиться, но приехавшая из Москвы наконец-то домой Устинья была страшно возмущена тем, что мальчики едут на Кавказ, а она, ни разу нигде не бывавшая, кроме уже опостылевших ей столиц и их окрестностей, вынуждена будет все лето сидеть в деревне! Да черта с два! Именно так она и выразилась, полыхая возмущением, в итоге про себя воздав коварный смех к небесам, потому что всю эту сцену закатила с уверенностью, что ее тоже с собой возьмут. Отправлять молодую барышню одну с толпой мужчин, пусть трое из них ее кровные родственники, все равно как-то негоже, и самым очевидным вариантом явилось взять с собой и Марию Алексеевну. Сильно болевшая большую часть зимы и часть весны, она явно нуждалась в смене климата, так что тут было еще и решено, что останутся они тогда там на подольше. У Марии Алексеевны также внутри таилась более грандиозная идея отплыть потом через Черное море и далее во Францию, да к отцу повидаться, но затем эта идея была отложена для другой поездки, ибо не хотелось ей в таком случае оставлять Устинью, а к концу августа та должна будет быть уже в Москве в своей гимназии.
Таисию тоже звали с собой. Но та с непонятной нервностью отклонила предложение, при этом возмутилась тем, что ее оставят совсем одну в поместье, и в таком случае она желает уехать к братьям в Екатеринбург. Мишель вскользь нетактично заметил, что в одиночестве-то ей некого будет мучить своими пьесами, а там целая куча народу, и одновременно был рад, что тетка не будет смущать его своим присутствием, без особого сочувствия при этом пожелав сил своему отцу. Держать Таисию в Песно никто и не думал, вариант был хорош, но осложнился тем, что ехать лишь в сопровождении прислуги Таисия Алексеевна отказалась, потребовав от младшего брата, чтобы он ее сопровождал. Валентин, однако, не расценил это для себя как каторгу: еще было время до приезда Фёдора, и он, видевшийся весной лишь с Даниилом, очень уж хотел повидать остальных братьев, самому рассказать о своей поездке к отцу, да и с Константином им было о чем поговорить, учитывая, сколько тот написал слезливых писем после смерти матери.
Когда Валентин вернулся, обнаружил, что компания их стала еще больше. Узнав от мальчиков об их поездке, Анго-сэнсэй взгрустнул не меньше, чем прежде Устинья, из-за того, что придется провести ему все лето в деревне. Его драма была даже куда глубже. Живущая бесконечно в сердце тоска по родине заглушалась его невысказанными и в то же время греющими его чувствами, его несмелой платонической любовью к Марии Алексеевне, и пока она дома – он готов сидеть в этой не особо все же ему теплой сердцу русской глуши, но ради Марии Алексеевны – о, Мария Алексеевна скрашивала его дни. А тут! Она ж уедет! Он что будет делать? Возымеет наконец-то возможность съездить в Москву или Петербург, коих толком и не видел? Да сдались ему эти грязные шумные города! С другой стороны, сидеть тоже все время на одном месте и заниматься лишь учебой, которой летом и не будет? Он подумывал воспользоваться случаем и побывать на родине, но одна дорога туда-обратно займет более двух месяцев, не говоря уже о том, что домой бы он поехал не на один день. А это ж значит, что и уроки пропадут! Анго-сэнсэй в этом смысле был крайне ответственным учителем, да и к ученикам своим привык уже, несмотря на все их проделки (даже простил давно), так что и домой ехать – не вариант. И вот он смекнул: поедет тоже на Кавказ! За свой счет пусть! А что! Деньги копятся у него просто так, пусть приносят удовольствие. И разнообразие, и Мария Алексеевна из виду не пропадет. Мсье Верн также от него узнал о поездке. Он-то не напрашивался, но взять уж и его решили с собой. Как заметил Валентин: так надежнее будет за ним следить, а то по возвращению они же могут его и не найти, заплутает где в лесах без присмотра, а там и почты нет, чтобы телеграмму истеричную направить. Правда это не гарантировало, что они не посеют его по дороге, была лишь надежда, что Анго присмотрит за ним. Анго не был счастлив присматривать, но счел это меньшим злом, пока не оказался в вагоне третьего класса, решив сэкономить на билете.
– Больше не буду жмотом. Нельзя обижать самого себя! – бубнил он весь путь себе под нос, косясь на Арсения, который, как и Жюль, тоже очень неплохо проводил время, не имея повода к тоске по барским удобствам.
С другой стороны, не так уж долго ему предстояло страдать.
– Мы проехали уже Минеральные воды. Еще немного осталось. В четыре часа где-то прибываем, – Мишель блаженно развалился на сиденье, погрузившись в какие-то свои довольные мысли.
Чуя мельком глянул на него, а потом снова в окно. Они должны будут на сутки остановиться во Владикавказе, а оттуда уже лошадями добираться до Тифлиса. Перед отправлением, вдохновленный перспективой увидеть совсем новые места, он отправился изучать по атласам и книгам то, что предстояло увидеть, и вот сейчас изо всех сил пытался о том думать, но уводило его в совсем ином направлении.
Отведя взгляд от окна, Чуя всмотрелся в сидевшего напротив Дазая – он так и таращился в карту. Дазай не мог не заметить, что стал предметом чужого внимания, и оторвался, немо глянув на Чую. Накахара глаз не отвел, лишь чуть нахмурился, качнул головой и снова уставился на пейзаж за окном. Видел при этом, что Дазай все еще на него смотрит.
Чуе иногда казалось, что таким образом он над Осаму издевался. Как будто специально обращал на него внимание, а тот ловил его, но ничем это не заканчивалось. Ах, можно подумать, Чую это все волновало! Скорее просто нервировало. Разве что он почти что коварно мнил себя теперь слабым местом Дазая, полагая в этом выгоду, но пока что так и не придумал, в чем она может заключаться. И еще больше настораживался. Он старался держаться подальше от него, намеренно порой игнорируя обращение к себе или отправляя к Достоевскому, говоря это даже в моменты, когда тот был все еще в Москве. Дазай же уже ездил туда к нему, Пасху вместе провел, вот и пусть опять съездит.
– Чуя, ты же не такой глупый, каким хочешь казаться. Фёдора так легко не выпускают из его заточения. Ну и что, что я приеду к нему в Москву? Мы даже не увидимся. Смотри, я собираюсь рисовать наш дом в японском стиле, пойдешь со мной на улицу?
– Отвали, – цедил Чуя, ретируясь от него подальше.
Дазай зачем-то кивал ему в ответ и более ничего не говорил. Подальше. Надо держаться подальше от него. И Чуя уходил в деревню беситься с Петшой и его бандой.
– Ты с Осаму не общаешься: вы поссорились? – как-то спросил его Валентин.
– А?! Он что, вам нажаловался на меня?
– Он просто позвал меня покататься на лодке, и я хотел позвать тебя, а он сказал, что ты не пойдешь. Из-за него.
– Еще бы!
– Он тебя обидел?
– Я сам его обижу! Без зубов оставлю! И всего, что пониже!
– Какой ты резкий, мой мальчик.
Чуя лишь пожал плечами. И ладно, пусть резкий. А Дазай ненормальный. Особенно последние месяцы. Его взгляды, разговоры, признания… Чуя дурел от них и не знал, как реагировать, не понимая такой новый изощренный способ издеваться.
– Чуя, – позвал он как-то его, когда они легли спать. Накахара еще собирался книгу на японском полистать перед сном, только подушку себе обустраивал. – Чу-у-я!
Дазай настаивал. Бесит, когда он так тянет его имя. Правда интонации были немного другие, потому, наверное, Чуя и обратил на него внимание, как тот и хотел.
– Позволишь вопрос?
– Словно тебя интересует мое позволение.
– Просто представь. Хотя бы просто представь. Смог бы ты ко мне по-другому относиться?
– По-другому? Ты на что-то определенное намекаешь? – Чуя сузил глаза: нет, ни за что он не будет ему доверять!
– Именно. Мог бы ты, Чуя, влюбиться в меня?
– Опять ты со своим бредом…
– Я просто хочу знать. В теории. Как бы… Было бы это возможно.
– Иди к черту со своими теориями. Если ты не осознаешь, Дазай, то я тебе отвечу! – Чуя уселся, спустив ноги на пол и уперевшись руками в постель. – До любви, подумай сам, слишком много шагов! Слишком! Как можно говорить о любви, если я к тебе даже доверия не испытываю! И не хочу испытывать, чтоб ты знал! Да и ты сам? Что это за разговоры, признания такие? Я тебе отвечу! Это твое новое развлечение. Тебе скучно, и ты развлекаешься так. И я в жизни не поверю, что это ты серьезно, что ты, шут чертов, можешь думать серьезно, говорить со мной серьезно. Тем более о таких вещах! Тебя? Любить тебя? Кто тебя вообще может любить? Ой, ладно, может, кто и любит, идиоты найдутся, но точно не я! Не смей говорить со мной о подобном, не смей намекать, напоминать и вообще – ничего не смей! И к тому же! С ума сошел?! Мне не нравятся юноши! И никогда не понравятся. Это не по мне. Угомонись.
Чуя лег обратно. Читать не хотел, свет погасил и отвернулся.
– Спасибо, что ответил все же.
– Заткнись.
– Извини. Я не думал тебя так уж сильно смущать. Хотя тут наоборот вышло. Честность твоя – вижу, как преуспел в том, чтобы тебя совсем настроить против себя, – Дазай это говорил со странной интонацией. Словно бы сожалел. И в то же время принимал.
Чую это еще больше разозлило, и он более не отвечал.
Вот зачем Дазай со всем этим лезет? Да и вообще? Чуя попытался себе мысленно ответить на его вопрос, да ужаснулся, сам не понял, чему ужаснулся; жутко смутился, разозлился, и разозлился на себя за то, что так грубо ответил Дазаю! Вот это-то чего его смущает?! Дазай заслуживает таких ответов. С чего бы нет?! С чего? Чуя лежал и сожалел о своих словах, но тут же откинул эту мысль. Будь кто другой!
Кто другой… Почему Дазай?
С этой мыслью Чуя всмотрелся в него снова, уже вот в поезде. Они ранее проезжали Курск. Чуя не мог не заметить всех этих взглядов Дазая и просто в какой-то момент прошипел ему: «Не делай вид, что это тебя волнует, ни слова!»
Если так уж честно, Чуя не переживал из-за того, что случилось, забылось, да и, в конце концов, он жив-здоров. «Не порть поездку, не лезь ко мне», – предупредил Чуя. Дазай на то лишь как-то странно ухмыльнулся. И Чуя насторожился.
– Помаши на меня, жарко что-то совсем, – проныл Мишель, обращаясь к Валентину, который вынул откуда-то японский веер и принялся обеспечивать себе воздух – в самом деле чрезмерно душно стало.
– Даже если помашу, тебя это спасет лишь на мгновение, так что не буду утруждать себя.
– Да как же ты жесток! А я нуждаюсь в сочувствии!
– С каждым годом, Мишенька, ты все больше и больше начинаешь походить на своего папеньку и братца его и моего, Даниила. Ноете одинаково, – Валентин на самом деле смеялся, прикрываясь веером, а Мишель поглядывал на него, приоткрыв один глаз, но не выходя из образа умирающего.
– В твоих словах грустно не то, что я становлюсь нытиком, а то, что я, видать, старею! Успокаивает лишь то, что тебе уже тридцать стукнуло, а мне нет. Однако! Возраст мой – повод уже серьезнее задуматься о женитьбе!
– Не на той ли девице, что подыскала тебе твоя матушка?
– Француженка, что ль? Да не дай Бог! Выбор мамашеньки – точно последнее, что стоит принимать во внимание. Что ты хохочешь? Ты видел ее?
– Видел, даже живьем. Она таскала ее всюду за собой, когда я приезжал на похороны зимой.
– Ужас какой… Я не про нее, а про поведение матери.
– Не обращай внимание.
– Сложно. Но насчет той претендентки… Мама послала мне ее карточку. Мама как-то особенно, видимо, выражает свою заботу обо мне, если сулит такое на всю жизнь.
– Но красота-то внутри!
– Хотя бы не смейся, когда это говоришь! Черт с ней с красотой. Эта мадемуазель мне письма пишет, да безграмотные. Уж на что я по-французски порой пишу с ошибками, но она – это шедевр. Там беда не орфографии, а выражения мыслей. Я даже ходил к Жюлю за расшифровкой, он сказал, что ему тоже не дано понять ход ее мыслей.
– То есть вам, Михаил Дмитриевич, жена нужна умная? – вдруг спросил Достоевский.
– Умная или нет. С человеком хочется общаться, а не держать просто рядом для того, чтобы было.
– Тогда это не обязательно должна быть жена, – заметил Дазай. – Кто угодно подойдет на такую роль.
– Я предпочту все же жену, – Мишель довольно хмыкнул, но затем, случайно глянув на Валентина, вдруг как-то утратил свой веселый настрой.
Едва ли кто-либо заметил что-то тонко повисшее в воздухе, но далее Чуя, устав таращиться в окно, предложил сыграть в карты, и тем уже скоротали время до приезда.
Во Владикавказе планировалось пробыть меньше суток с отбытием уже на следующий день, но из-за проволочек, что не особо удивило, занимавшийся всей организационной частью поездки Мишель сообщил, что коляски и лошадей до Тифлиса им дадут не ранее послезавтра при самом хорошем исходе.
Особых возражений на то быть не могло – все недовольные в таком случае могли топать пешком, но Мария Алексеевна, оценив гостиницу, потребовала, чтобы они перебрались куда-нибудь в более приличное место, негоже тут проживать Устинье, только вот сама же Устинья с энтузиазмом воспринимала все, что происходило в поездке, и особо не переживала из-за неудобств, учитывая ее боевое детство. Мишель, однако расшевелился и устроил тетю с кузиной в доме одной местной женщины. Жилище у нее было добротным, никем не занятым, и дама, как сама заявила, порой не против была принимать у себя ненадолго гостей; и даже цену не задрала, сказав, что возьмет деньги только за стол.
Надо сказать, что после первой ночи Чуя с завистью думал об удобствах, в которых оказалась Устинья, учитывая, что его едва не схрумкали клопы.
– А меня не беспокоили особо, – заметил Дазай на его жалобу. – Видать, они тебя более вкусным посчитали. Я их могу понять.
– Что ты несешь… Скажешь подобное при ком-то по-русски, я тебе глаза вытащу и свяжу их вместе!
Дазай вытаращился на него в изумлении и расхохотался.
– Твои садистские угрозы, Чуя-кун, меня поражают! Но ты же никогда так не сделаешь, да?
– Не обещаю. Держись от меня подальше, идиот.
– Могу поменяться с тобой кроватями, если хочешь.
Предложение… Разозлило, но Чуя тут же подумал: а почему бы и нет? Может, и правда: на постели Дазая этих тварей вроде как меньше. Пусть его жрут!
Ни черта! История повторилась, и Чуя с горя был готов поверить, что и правда представлял для клопов куда больший интерес. При этом стоило заметить, что из Дазая тоже крови попили, только Достоевский не жаловался, правда, это еще ни о чем не говорило.
К счастью, их не обманули и транспортом обеспечили, сопровождать путешественников и решать все их нужды собрался весьма представительного вида кондуктор, которому платили щедро, вот он и распылялся. В итоге все было готово к дальнейшей части путешествия, и — прощайте, неприветливые гостиничные клопы!
И все бы хорошо, и силы в теле полно, и радует избавление от мелкого вредного зла, и прекрасно было утро, пока еще свежее и яркое, озарившее прекрасный вид на Казбек, если бы в коляске рядом с Чуей не оказался Дазай! Накахара весь помрачнел, предполагая, что он теперь весь путь его будет изводить, но не случилось. Дазай просто сидел рядом, глазея, как и Чуя, по сторонам и время от времени отвечая на комментарии Достоевского, который оказался в этот день более разговорчивым; с ними ехал Арсений, и, может быть, по этой причине говорил Достоевский только по-японски, и Чую это раздражало. Он ни слова не сказал о том, но чувствовал себя как-то странно. Он все еще жил этой привычкой, что японский – это их как бы личный с Дазаем язык, на котором они общались еще и с той целью, чтобы никто вокруг не понимал, даже если это какие-то мелочи. А тут явился Достоевский и тоже смеет говорить на японском, чтобы никто вокруг не мог понять! Лишь Валентин, мог что-то уловить, но от него, как правило, почти ничего и не скрывалось.
И все же виды Военно-грузинской дороги смогли отвлечь от противоречивых дум. Он все ждал и ждал, когда же горы окажутся совсем рядом, а они, вроде бы такие близкие, никак не желали приблизиться. Не такие горы были дома, они здесь – будто наброситься и задавить хотят! Но все равно ощущение от этой высоты пробудило ставшие уже непривычными, совсем залежалые обрывки воспоминаний, и Чуя невольно подумал о том, что хотел бы съездить домой. Не остаться там, оставаться негде и не с кем, но просто побывать, осмотреться, погулять, зачерпнуть сил и вернуться. Мысль о доме разлилась чем-то болезненным и в то же время до слез приятным. Чуя подумал о том, что никогда не откажется от этой все еще не истончившейся нити, что вилась вокруг его сердца.
Оказавшееся на их пути Дарьяльское ущелье показалось мрачноватым, однако виды заинтересовали, и Мишель даже попросил кондуктора чуть задержаться и осмотреться.
– Не особо уютное место, – Достоевский не оценил остановки.
– Здесь наверняка привидения водятся, – ляпнул Дазай, и Фёдор уставился на него с таким видом, будто тот сказал ему истину истин; Чуя не сдержался – прыснул, отвернувшись. – Да. А что? Призраки заплутавших путников. Вроде нас.
– Мы пока что не заплутали.
– Так кто мешает? Кстати, интересный способ прекратить жизнь – заблудиться в глухом месте. Но тут не случится такого счастья. Если следовать по дороге, то обязательно кто-нибудь попадется. И местные тут мелькают. Интересные люди. Напоминают путников на дорогах меж городов Японии. Там раньше все только пешком и ходили. Есть много историй о том, как на пути этих шествующих возникали недобрые ёкаи.
– Здесь ёкаи не водятся, – хмыкнул Фёдор.
– Но призраки – точно. Не знал, что ты их боишься, Фёдор-кун!
– Глупости! Не боюсь. Но неприятно говорить о таких вещах в таком месте.
Дазай переглянулся с Чуей. Тот сдержал улыбку, но был слегка рад, что не к нему пристали подразнить.
Долго задерживаться было нельзя; к ним в коляску напросилась Устинья, пожаловавшаяся на то, что устала от бредней Арины, а также заявившая, что ей ущелье очень понравилось, впрочем, мальчики и так слышали ее восхищения. Судя по всему, она вообще была неимоверно счастлива выбраться куда-то подальше от дома и от Москвы и забыть об учебе.
Примерно после шести часов вечера они достигли долины Арагвы, где была запланирована остановка на ночь в месте, где располагалась дорожная станция Млеты. Мишель исстарался и организовал им очень даже уютные чистые комнаты, где оказалось вполне приятно отдохнуть с дороги. Поздним вечером к мальчикам заглянул Валентин, позвав погулять в тишине гор под открытым небом. Чуя в какой-то момент едва не отказался, но также согласился идти. В разговоры он не вступал, да и они все по большей части молчали, прислушиваясь к ночному шуму природы, вдыхая умопомрачительный горный воздух и разглядывая звезды, словно в какую-то щель. Странное чувство – быть зажатым горами и при этом ощущать свободу. Чуя вдруг подумал, что дома в Японии он на самом деле в горах никогда и не был, лишь видел издалека. Разве что Хакодатэ помнился своей гористостью, но и это было совсем не то. И Фудзи-но-таканэ — там он никогда не был. Ему вспомнилось стихотворение поэта древности Ямабэ-но Акихито о снеге, что без конца покрывает пик Фудзисан[1], и аж дыхание сперло от чувств. Чуя смутился и затаил это глубоко в себе, словно и не исчез на миг из окружающего его ночного мира впервые увиденных гор.
Дазай по пути умудрился оступиться, но ничего страшного с ним не случилось. Валентин был увлечен каким-то рассказом Фёдора, но обернулся на них.
– Все в порядке?
– Живой, – откликнулся Дазай, отмахнувшись. Даже не придал значения.
– Под ноги себе смотри, идиот, – бросил ему Чуя.
– А что? Ты все же обо мне беспокоишься?
– Сломаешь ногу, вдруг меня заставят тебя тащить.
– И ты потащил бы?
– Да ни черта! Я, знаешь ли… Помню, как ты себя вел, когда я сам ногу сломал.
Дазай удивленно глянул на него, а потом будто бы понимающе кивнул.
– Неужто так до сих пор и дуешься?
– А с чего мне тебя прощать?
Дазай помолчал сначала.
– И правда. С чего? Если бы ты мне объяснил, что я мог бы сделать для того.
– Отстать от меня!
– Я серьезно, Чуя, – Дазай замер, придержав его за руку. – Я прошу тебя. Не надо так больше.
Чуя смутился его слов, помотал головой, нервно откинув упавшие на лицо волнистые пряди, но те не послушались и снова полезли в глаза, и тут Дазай, выпустив его, сам вдруг убрал ему волосы с лица, Чуя дернулся и перехватил его за руку, и грубо откинул.
– Я не хочу с тобой ни о чем говорить. Не надо. Просто не надо.
Он хотел грубее ответить, но решил, что не стоит. Не мог не слышать, что Дазай пытается с ним говорить совсем иначе, и это не было похоже на его привычные ужимки, но Чуя и не считал себя столь наивным, чтобы поверить.
Путь был продолжен ранним утром. Чуя по дороге стал все больше замечать местных, два мальчика, которые бегали с козами, остановились глянуть на проезжавшие коляски и помахали им, еще некоторое время пытаясь догнать, но быстро отстали. Когда они достигли Мцхета, Мишель снова договорился о том, чтобы им дали немного времени осмотреть хотя бы мельком окрестности, в итоге в Тифлис они въехали уже после шести часов вечера, хотя должны были быть там полтора часами раньше. Погода стояла теплая, город зарылся в зелень и цветы – Чуя был поражен этим ароматом юга, который никогда прежде не ощущал. Сам он родом был из более южных префектур Японии, но то были другие места, да и он уже не помнил ничего оттуда, так как семья довольно скоро перебралась в Канто, а там уже он оказался в Йокогаме и у Мори. Необычно вспоминать этого человека, уже почившего, а самому быть далеко от дома в столь необычном месте. Ощущение восторга заполняло все больше, и Чуя даже капельку пожалел о том, что живут они сами не в столь живописном месте. С другой стороны… Живи он здесь, и все это бы воспринимал как данное, и уже не ощущал бы благоговения.
Он промолчал, когда услышал, что Дазай и Достоевский обсуждали те же мысли, что и у него самого возникли.
Всю их большую компанию доставили сразу же в дом того самого господина Ашуркова.
– Это же почти дворец! – с восторгом заключила Устинья.
– Похоже на итальянскую виллу, – Валентин тоже был впечатлен местом их дальнейшего пребывания. Даже Анго залепетал там на своем что-то о восторге и радовался, что не умер в дороге и теперь сможет здесь пожить.
Дом в самом деле выглядел почти как роскошный южный дворец где-нибудь на берегу Адриатического моря. Хозяина не было дома, он был на своих плантациях, но отдал прислуге все распоряжения о встрече гостей, их обустройстве и знакомстве с жилищем. Можно было сказать, что хозяин жил тут роскошно. Отделанные со вкусом и без привычной петербургской или московской вычурности большие комнаты, имеющие в себе лишь капельку того простецкого уюта, что можно порой обнаружить в купеческих домах; множество ковров, да еще и, как быстро определил Мишель, ручной работы местных умельцев; у дома имелся просторный сад с вишнями, яблонями, абрикосами, хурмой, кипарисами, виноградом, множеством розовых кустов и засильем датуры; сад тянулся до самого низа, уходя к бережку Куры.
– Маленькая Италия, – все произносил негромко Валентин.
– Вы там были? – поинтересовался Чуя, прежде никогда не слышавший о том.
– Несколько раз проездом. Но толком ни разу не довелось насладиться красотами. Но то, что мне помнится, имеет приятное сходство. Кто бы знал.
– В следующий раз поедем в Европу, – заключил Мишель. – А то ты со своей Азией – совсем дремучий человек стал!
– И правда… Я даже не думал о таких перспективах, – Валентин был явно зачарован окружающим видом.
Все эти ощущения у него повторились, когда они уже следующим днем, встав поздно, разнеженные после вечерней бани, собрались гулять по городу. Мишель отправился сопровождать Марию Алексеевну с кузиной, Валентину же были переданы во власть мальчики и таращившиеся на него с восхищенными лицами Жюль Верн и Сакагути Анго. Последней, несмотря на измотавшую его дорогу, внезапно провалился в такое блаженство от окружающей красоты и непривычности видов, что внезапно сделался пугающе покладистым. Чуя не мог это не заметить Валентину.
– Интересно, как скоро его отпустит, или это навсегда? Главное, чтобы не потерялся по пути.
За Анго переживать едва ли стоило. Он в самом деле до смешного стал походить на блаженного и как будто впервые в жизни искренно счастливого человека, но куда ж скрывать свое счастье, когда ему и правда очень понравился Тифлис, а сидящая во всем белом на террасе, украшенной цветами, Мария Алексеевна, всего лишь занятая завтраком, так особо впечатлила его. Еще бы он не был счастливым. Но все же не настолько рассеянным, как некоторые.
Конечно, никто сразу не заметил, что мсье Верн потерялся. Уйдя с главных улиц, которые ощутимо так отдавали Европой, они бродили по старым узким кварталам, то и дело застревая возле каких-нибудь лавочек, мастерских и просто красиво украшенных домов. Чуя там даже на свои деньги купил только что испеченный хлеб, чтобы потешить свое вкусовое любопытство.
– Поделишься?
– Сам себе покупай!
Дазай лишь хмыкнул. И в самом деле купил. Отдав половину Достоевскому. Чуя не обратил внимания. Они как раз остановились возле одной лавочки, чтобы еще чего-нибудь вкусного подкупить и притащить домой, когда все же заметили, что кого-то не хватает.
– И кто последним видел мсье Верна? – Валентин, перекинув свою трость из одной руки в другую, оглядел их тоскливо, переведя свой вопрос на французский, обратившись к Анго, который вгрызся тем временем в лепешку из кукурузной муки.
– А нам что-то грозит, если мы его не найдем? – на полном серьезе спросил Достоевский, из-за чего Валентин взволнованно глянул на него, мол, что за мысли, но тот лишь фыркнул.
– Еще, кажется, ни разу не было, чтобы он не нашелся или не вернулся сам назад, – Дазай явно не располагал намерением заниматься поисками человека, которому судьбой, видимо, писано вечно теряться, а потом находиться, предварительно помотав всем нервы.
– И все же мне волнительно. В Петербурге не так страшно, если он теряется, а тут… Ладно, давайте что-нибудь купим и пойдем обратным путем, может, встретим его.
Не встретили. Валентин заметно волновался, хотя никто более не находил тому причин, не желая портить себе прогулку; они бродили еще около часа, так и не обнаружив следов потерянного француза, было даже высказано Дазаем предложение прислушиваться к воплям – явно тут найдется лишь один человек, который будет драматично и слезливо орать о помощи на французском, но на улицах стоял лишь обычный шум из разных говоров и наречий, о помощи никто не взывал.
– Можно разделиться и поискать, – Чуя тоже уже начинал как-то волноваться. Мсье Верн, в конце концов, был ему очень симпатичен, не хотелось, чтобы он нарвался на неприятности.
– Как бы самим тогда не потеряться, я не запоминал маршрут! – признался Фёдор, впрочем, не было видно, чтобы он был против поисков, гулять и дальше никто не отказывался.
– Здесь можно сориентироваться, – Дазай как-то небрежно даже огляделся. – Я хорошо запомнил, как мы ходили. Можем с Чуей снова осмотреть старые улочки. И Сакагути-сэнсэя с собой возьмем.
– Хорошо, – кивнул Валентин. – Фёдор, идешь со мной. Только не отставай. Тут так людно. Может, найдем его в одном из магазинов, он все к ним присматривался, пока мы там ходили, хотел себе что-то из нового прикупить.
– Я вообще-то…
Чуя собирался сказать, что вовсе не подписывался идти куда-то с Дазаем, но не захотел показаться капризным. Да и путь, который им выпал, привлекал его в этот раз больше, чем улицы с модными магазинами – такие он и в другом месте мог повидать.
Дазай в самом деле, кажется, смог запомнить дорожки, которыми они прошли, и спокойно нырял в новые закоулки, и у Чуи почему-то не возникало ощущения, что тот просто прикидывается, однако он не мог не заметить, что на поиски их поход мало похож. Они продолжали просто гулять, уходя, однако, все дальше по узким улочкам, оказываясь вдали от шума.
– Мальчики, а мы точно не заблудимся? – опасливо уже стал интересоваться Анго, то и дело поправляя очки на носу, словно таким образом его взор должен был проясниться и убедить его, что да, они не заплутали, хотя он сам следил за дорогой и при желании мог бы и отыскать путь назад.
– Вернемся назад, если что. Я запоминаю. В крайнем случае, спросим кого-нибудь, спокойно отозвался Дазай.
– Если честно, на нас тут косятся как-то странно. Ты уверен, Дазай-кун, что, если спросить у них дорогу обратно на центральные улицы, они укажут именно ее, а не логово бандитов?
– Ну у вас и фантазия, Сакагути-сэнсэй! – рассмеялся Чуя и тут же хитро глянул на него. – А вы боитесь? Уверен, я легко смогу побить недругов.
– У Чуи большой опыт драк, верно, Чуя? – Дазай глянул на него.
– Ты уж точно знаешь силу моего удара, Дазай!
– Я перед отъездом видел Петшу, когда сопровождал Устинью в церковь в деревне. Это ты ему глаз разбил?
– Нет. Это брат его побил. Он у него та еще сволочь. Петша не жалуется, но все равно мы знаем, что тот его часто поколачивает.
– Вот видишь, Чуя, у кого-то есть проблем посерьезнее, чем у тебя.
– Ты это про что? – Чуя понял намек, но все же решил уточнить.
– Про себя. Ты считаешь меня своим злом, но куда злее – брат Петши.
Накахара цыкнул на такое заявление, помолчал некоторое время, отвлекшись на мольбу Анго купить ему какую-то сладость в печеном тесте, а потом вдруг произнес на русском, когда они двинулись дальше.
– Это тебе лишь кажется, Дазай, что ты меньшее зло в таком сравнении. Знал бы ты, как порой прибить тебя хочется, как злишь ты, и больше всего изводит понимание, что тебя даже совесть не щиплет за зад!
– Ах, как ты выражаешься! – Дазай рассмеялся, оглянувшись на Анго: тот шел чуть на расстоянии, задержавшись взглядом на какой-то очень древней церквушке. – Обидишься на мои слова о том, что ты умнее, чем кажешься.
– Размажу по стене!
– Не сомневаюсь! – Дазай даже чуть отскочил от него, но тут, на этих улочках далеко и не удрать.
– Вот и не лезь.
Дазай помолчал, но затем снова подал голос:
– Просто… Ты всегда так взрываешься эмоциями, когда злишься. Ты не злой, Чуя. Это не злоба. Мне потому и смешно.
– Не заставляй меня ненавидеть тебя еще больше, чем есть, – процедил Накахара сквозь зубы. Дазай не то чтобы портил ему настроение, но выяснять отношения во время столь приятной прогулки он меньше всего желал.
– А ненавидишь? Да? Сильно?
– Я понимаю, что ты дурачком любишь прикидываться, но не передо мной, Дазай. Все ты прекрасно понимаешь. Это-то и выводит из себя. Невозможно с тобой. Дружил бы со своим Достоевским и не трогал бы меня. Вот бы чудно было.
Дазай ничего не ответил. Он посторонился чуть вбок от несущихся на него детей лет десяти. С каким-то будто бы удивлением глянул на этих мальчишек, улыбнулся едва заметно, даже засмеялся, когда они врезались в Анго, перепугав его, отвлеченного от дороги. Чуя не обратил на все это внимания и не следил уже за Дазаем, а тот вдруг подался к нему вплотную и схватил за руку.
– Бежим!
– Да ты… Ты чего! Дазай!
Он чудом не споткнулся о слегка торчащий в дороге камень, удержался именно что за Дазая, который с еще большей силой потянул его куда-то вверх по дорожке; они промчались мимо магазинчика, похожего на местную аптеку, и там Дазай завернул, утаскивая его вглубь совсем узкой улочки, над которой выступали нависающие открытые балкончики домов, украшенные цветами и прозрачными тканями, здесь пахло будто бы эфирными маслами и специями, а еще вином, но Чуя не успевал это все осознавать, у него сердце бешено стучало, и он боялся представить, что опять задумал этот псих, за которым он, даже не упираясь, бежал, утащенный внезапно за угол какого-то заброшенного домика, слишком уж выделявшегося своей ветхостью на фоне остальных украшенных и ухоженных. Дазай будто специально отыскал это место, тупик, где никого нет; он тяжело дышал, в отличие от Чуи, бег никогда не был его сильной стороной, но сейчас он выложился, и Чуя не мог не сознавать волнующую важность, с которой его сюда притащили. А Дазай схватился за его плечи и склонился, опустив голову, все еще ловя воздух и дрожа, при этом смеясь почему-то, но затем попытался успокоиться и вгляделся в ошарашенного Чую, в какой-то момент коснувшись его лба своим, но тут же отстранившись. У него во рту пересохло, и он потому не мог никак ни слова произнести, но надо было говорить – Чуя дольше терпеть не станет.
– Я тебя прошу! Я снова тебя прошу, Чуя-кун, – он снова заговорил на японском, но почему-то шепотом. И все время пытался смотреть именно в глаза. – Позволь мне пусть не исправить все, но выразить все!
– Ты опять, что ли? Дазай!
– Да я же тоже так не могу! Я не знаю, как к тебе правильно подступаться, ты весь злой и колючий, да будь здесь даже не я, ты все равно бы был злым и колючим, Накахара Чуя, разве нет? Это мало, Чуя, это очень мало, о чем я тебя хочу просить, ибо хочу я больше, и все еще не разуверился в том, что ты мне нравишься, и больше того! Я не понимаю, как тебя любить, но и оттого не понимаю, что ты, идиот, брыкаешься! – Дазай подпихнул его к стене дома, точнее ко входной двери, которую никто уже приличное время не отпирал; Чуя не мог оторваться от Дазая, почти перепуганный, поддавался ему, и даже ничего не сделал, когда его вдруг обняли за поясницу и притянули близко к себе. От этого движения бросило в жар, и это не из-за бега точно!
– Дазай, честно! Вмажу! Прямо по яйцам! Выть будешь!
– Вот опять!
– Уйди от меня! Я уже дал тебе понять, никогда и ни за что! Руки!
Чуя дернулся, когда его вдруг совсем крепко обхватили. А далее замер. Дазай смотрел на него странно, пугающе, Чуя мгновенно насторожился, ощутив угрозу, при этом совсем не зная, что от него ждать, а тот вдруг улыбнулся.
– Перебьешься, Чуя-кун. Я все спрашиваю тебя, пытаюсь получить от тебя разрешение, которое мне к чертям собачьим не сдалось. А вот и не надо! Знай. Ты мой будешь. Вот и все. Я сейчас так решил. Потому что это нестерпимо! Я тебе просто дам понять. Удержу, слышишь? – он схватил его за ладонь и буквально спихнул Чую в жаркий стыд, когда вдруг прислонил ее к своим губам тыльной стороной. Движение было властное, и в то же время, само касание… Чую приятно кольнуло. Он смотрел на Дазая, который с закрытыми глазами целовал его ладонь, и не знал, поражаться ли этому виду или тому, что никак не может решиться прибить его.
– Ты, видно, спятил…
– Я так тоже посчитал.
Сошлись на одном. Чуя еще хотел добавить пару слов о его ненормальности, но Дазай решил, что всего этого между ними сейчас ему мало, и он решил себе напомнить прошлое лето, когда снова его поцеловал в губы.
– Да ты ж спятивший…
Чуе чуть ли не до слез стало обидно из-за того, что Дазай отобрал у него всю силу воли, необходимую для того, чтобы оттолкнуть его. Он поддался на столь настойчивую нежность, не шевелился, едва дышал и умолял себя не дрожать, чтобы Дазай чего не додумал такого. Когда до него дошло, что под своей зацелованной ладонью, прижатой к чужой груди, он ощущает бешеный ритм сердца, ему вдруг стало дурно от эмоций, от чувственности, что так беспардонно льнула к нему, буквально распухая, пока его целовали, а он – черт возьми – отвечал, потому что – снова черт возьми! – это было приятно, и он хотел… Очень… Никогда не забывал лето, и яростно себя возненавидел за то.
Да что это такое с ним?! Он помнил, он тогда, еще в Хакодатэ, и даже позже… Он хотел дружить с Дазаем, хотел видеть его другом, терпеть его и быть другом. Но это же уже не дружба! Это что-то другое! Дазай совсем иное ему хочет дать, и Чуя не уверен в том, что ему это по силам!
Расстроенный своим непониманием, своей реакцией, он не попытался отстраниться, и не пошевелился, когда Дазай отпустил его губы и поцеловал в висок, а потом прислушался.
– Кто-то ходит. Не надо, чтобы увидели. Сейчас уйдем отсюда.
– Никогда-никогда-никогда! Никогда так больше не делай, – Чуя все еще не мог прийти в себя, не обращал внимания на окружающий мир, хотя, если бы их застукали, точно бы струхнул.
– Всегда. Пусть так будет всегда. Не умоляй, не отпущу и не отстану. Приди только в себя, надо вернуться. Сакагути-сэнсэй потерял нас, сейчас переживать начнет.
– Какой же ты дьявол, Дазай, – пробормотал Чуя, когда его дернули из их убежища. Путь был чист. Никто их не заметил и на обратном пути не встретился, только уже когда они вернулись на более оживленную дорожку, сразу уткнувшись в Анго.
– Чуя-кун! Дазай-кун! Почему вы меня бросили?! Местные странно на меня смотрят!
– Вы тоже на них странно смотрите, сэнсэй, – отмахнулся Дазай, он почти не выдавал себя, но голова у него от произошедшего кружилась. – Пойдемте скорее отсюда, едва ли Верн-сан тут заплутал, мы бы его уже нашли!
Анго уставился на Чую с каким-то немым вопросом, но тот даже не обратил на него внимания, выглядел вообще рассеянным и почему-то не отставал от Дазая, следуя за ним по пятам.
Это могло бы показаться странным, но у Чуи была причина! Схватить его, развернуть к себе и сказать, что ни черта! Не будет, как он того хочет! Только Чуя не мог для того собраться, а еще посчитал, что здесь не место, и… Его настолько заворожило то, что случилось, что Чуя прежде хотел бы это обдумать, а потом снова рваться на баррикады, что так тщательно воздвигал против Дазая, а он, будто и не заметил, прошел по ним.
Как же ж так?
Опять издевается? Слишком уж настойчиво. Чуя мог бы поверить, что Дазай докатился до столь изощренных издевательств, но внутри него не была пока что оборвана вера в лучшее в человеке, может, еще просто большого опыта не было, ему всего пятнадцать, и он не мог представить, что Дазай стал бы настолько жестоким, стал бы так себя вести, затрачивать столько сил, и целовать его столь приятно, что хочется бросить все сомнения и поддаться.
От этой последней мысли Чуе совсем уже стало не по себе, он распереживался, из-за чего сделался совсем невнимательным, едва не угодив под экипаж. Вовремя Анго одернул. Отругать его не успел. Показались Валентин с Фёдором, которые вели с собой пропажу, довольную и счастливую. Мсье Верн не пострадал, а еще у него были с собой какие-то коробки – выяснилось, что он уже и по магазинам умудрился пройти и что-то там себе прикупить.
– Голодные или успели местных яств вдоволь отведать? – у Валентина было заметно хорошее настроение, кажется, пока они занимались поисками Жюля, то неплохо с Достоевским прогулялись. – Я тут присмотрел довольно милого вида ресторанчик, – говорил он на французском, при этом указывая куда-то в ту сторону улицы, откуда они явились втроем.
– Я бы выпил чего-нибудь, – честно признался Анго. – Мсье Мишель уж больно раздразнил меня рассказами о местных винах.
– Тоже хочу выпить! – заявил Чуя, внезапно осознав, что этого хочет больше всего, это поможет обуздать все его взъерошенные до электрических искр чувства.
– Мелкий пьяница, – пробормотал Дазай по-русски с усмешкой, но Чуя расслышал и тут же зашипел на него уже на родном языке:
– Это все из-за тебя, между прочим! Сволочь!
– Если из-за меня, то и ладно. Нутро твое я всколыхнул.
– Уйди от меня!
– Чего вы спорите? – тут же примазался к ним Достоевский, и Чуя еще больше расстроился: как бы он хотел, чтобы тот не понимал ни слова в японском и не лез!
Выпьет! Точно выпьет! Много выпьет!